Сигарета,
Падающая с балкона июньской ночью,
Вряд ли знает что-нибудь об астрологии и кометах
Или Викторе Цое.
Да что она вообще может знать, кроме того разговора,
Что велся, пока курили, – это если был разговор.
А если не было разговора?
Тогда это просто кошмар, а не жизнь. Вы, конечно, спросите:
Какая, к лешему, жизнь у чем-то набитой трубочки,
Летящей в потемках вниз, по направленью
К говну, собачьему и человечьему, и битым бутылкам;
Летящей – и этим разительно отличающейся от нас,
Представляющих собой нечто гораздо более сложное
И движущееся в направлении, несомненно
Достойном и, может быть, даже прекрасном?
Ох, что же мне вам ответить, мои собеседники,
Выдуманные мною в жалких лирических целях
В этой июньской ночи, в бедном московском районе,
Где дома не мерятся высотой с деревьями
И железнодорожная станция
Старательно притворяется адовой пастью,
Издавая достойные Данте лязги и визги,
И взволнованный женский голос кричит в динамик
Что-то важное вроде «Дыр булл щыл» или «Ктулху фхтагн»,
И из окна я не вижу практически ничего,
Чему пригодятся мои ирония с философией,
Да и сама я?
Разумеется, это не мешает любви, но желанье быть частью —
Ох, это неистребимое, бессмысленное, как Моцарт, желанье быть частью —
Цветком в уголочке справа, горгульей рогатою, веселой надписью «хуй»,