«Продаются детские ботиночки. Неношеные»
Прямо как у Хемингуэя, ей богу. Или кто там выдал этот лаконичный шедевр, о который спотыкаешься на каждом углу в сети, куда ни сунься?
В который уже раз это объявление лезет в глаза? Красные ботинки очень маленького размера на фоне голубого детского одеяла. Скорей бы их уже продали.
– А чего смурной-то такой?
Тюбик, что б его. Я машинально растягиваю рот в ответ на вопрос, а он не унимается:
– Тебя взяли! Тебя взя-а-али! Это Гугл парень! Я бы сейчас орал во всю глотку – пусть Москва и Подмосковье знают: «МЕНЯ ВЗЯ-А-АЛИ!». Нет, и всё-таки ты везучий сукин сын! Надо же… проекты в портфолио одинаковые, образование идентичное, опыт тоже похож – тебя они хотят, меня нет. Почему?
– Понятия не имею, – трясу башкой.
– Может, я рожей не вышел?
– У них там толерантность… black life matters и всё такое.
– Слушай, ты это… когда там будешь… замолвишь за меня словечко?
– Замолвлю.
Тюбик, он же Карнаухов, он же Слава, он же коллега и компаньон по обеденному перерыву – в целом занятный и не напрягающий персонаж. Обычно его лепет или… очередной трепет отлично развлекают в процессе принятия пищи, отвлекают на время от рабочих задач, потому что мой мозг даже в исключительно физиологические моменты занят продумыванием алгоритмов. «Креативность – это не творчество, это активный поиск возможностей сделать жизнь пользователя проще, лучше, приятнее» – девиз арт-директора Геннадия Артемьева и моей почти уже бывшей конторы.
– И что… если не секрет, прям двести штук дали на старт?
– Четыреста восемьдесят шесть.
– Мать… …. …. Это на сколько больше, чем здесь?
– В пятнадцать раз.
– На какой уровень ты попал?
– Шестой.
– А подавался на пятый?
– Да.
– Ну, знаешь… Ты когда уезжаешь-то?
– По контракту должен доработать две недели и могу валить.
– И?
– Сразу и уеду.
– Вот так сразу?
Славик ненадолго замолкает и даже становится серьёзным.
– Только не говори, что тебе будет меня не хватать! – его внезапная серьёзность трогает и веселит одновременно.
– Что, совсем ничто не держит? – спрашивает вдруг.
Меня бросает в жар. Какой… меткий вопрос задан! Словно я опять на панельном интервью, и трое прожжённых эйчаров тыкают в меня психологическими зондами.
– Квартиры своей нет. Имущества особо тоже… машину продам. Велик и кое-какое спортивное снаряжение, если хочешь, можешь забрать себе.
– Заберу, спасибо. Родственники? Ты никогда о них не говорил…
– Только дальние. И не в Москве. Да я их, честно говоря, никогда и не видел.
– Что, и личной жизни нет? А Лана?
Я пожимаю плечами.
– Ну, брат, ты даёшь. Выходит, и впрямь ничто не держит.
Помолчав с минуту, Славик считает уместным добавить:
– Я всегда знал, что ты гений и немного того… дикий что ли, – смеётся, – но что б до такой степени…
– Слава, ты никому пока не говори. Особенно начальству.
– Звучит так, будто ты не уверен… Не дури, ладно? Но, замётано, брат.
Вечером, когда мы, закинув рюкзаки на спину, спускаемся в лифте, он снова давит на больную мозоль.
– Знаешь, смотрю я на тебя сегодня, и какой-то ты сам не свой.
– Неспокойно что-то. Как-то.
– Из-за чего?
– Не знаю.
В стену лифта вмонтировано зеркало. Я в курсе, что оно тут есть, но никогда раньше в него не заглядывал. Сейчас на меня уставилось лицо. На вид лет двадцать восемь, хотя на самом деле только двадцать шесть, радужки карие, вместо зелёных, щёки, бритые только потому, что сегодня с утра была встреча по Зум с рекрутёром, и синяки под глазами, очевидно, по той же причине.
– Да не парься ты. Английский выучишь, разберёшься. Твои мозги тебя не подведут, я уверен. И всё-таки, не забывай обо мне.
– Не забуду.
Интересно, каким я был пять лет назад?
Я вглядываюсь в собственные глаза и пытаюсь вспомнить. Девчонки в интернате легко мне давались, утверждали, что красавчик. Пацаны считали смазливым и угрожали лишить девственности. Когда угрозы дошли до дела, и передо мной встал выбор драться до полусмерти или поддаться, я свою внешность возненавидел. Тот эпизод имел для меня как ожидаемые последствия – три недели в стационаре, так и неожиданные – авторитет в коллективе. От нового приобретения мне не было никакого проку: девочки давались так же активно, как и раньше, а дружбу я ни с кем не водил, потому что общество самого себя всегда ценил больше.
В этом она и упрекнула меня тогда. Я это хорошо запомнил.
– Ты чёрствый чурбан. Тебе никто не нужен, потому что у твоего сердца хватает энергии только чтобы писать код.
– Думаю, это делают мои мозги. А сердце всего-навсего качает кровь, чтобы в мозг вовремя поступали кислород и глюкоза.
– Я никогда ещё не встречала настолько холодного человека.
Мне не нужно никуда идти, даже вставать не нужно: кухня тесная – только руку протяни и шкаф с аптечкой к твоим услугам.
Она молча смотрит, как я распаковываю градусник и засовываю себе в рот.
– Говорят, в заднице измерения более точные! – комментирует мои действия, и её голос, надо сказать, не теплее меня.
Градусник пикает, я вынимаю его изо рта, проверяю – 37.1.
Показываю ей.
Она долго смотрит на моё лицо, потом резко встаёт и уходит в прихожую. Я слышу шелест куртки, молнии сапог, затем глухое, но громкое слово: «Ублюдок». Потом лязг замка, стон двери, отдалённые голоса на площадке и ещё два слова, только теперь тише и глуше: «Малину завари…».
