А радость обернется панихидой,
В мороз трескучий здесь не станет лед…
Сквозь сны мои нездешней Атлантидой
Молога затонувшая плывет.
Жила трудолюбива, богомольна,
Не ведая, что пробил час ее.
Вода сойдет – на шпилях колокольни
Крикливое гнездится воронье.
Истории спираль не бесконечна,
Сжимается под тяжестью веков.
Прикованная к прошлому навечно,
Плетется Русь тропою бурлаков.
Кто в битве пал, уже не станет старым.
Что кануло – вернется ли когда?
Калязины, Мологи, Шагонары —
Ушедшие под воду города —
Предвестники судьбы, для всех единой.
А истины понятны и просты…
Сквозь толщу вод на нас глядят руины
И золотые светятся кресты…
В 1935 году в СССР при реализации плана ГОЭРЛО и строительстве крупных водохранилищ, таких как Куйбышевское, Рыбинское, Волгоградское, Цимлянское, Камское, Саратовское, произошло самое масштабное затопление городов и деревень. Некоторые были затоплены полностью, некоторые частично, а иные отстроены заново.
Прототипом для романа был выбран город Молога, который находится сейчас на дне Рыбинского водохранилища. Первые сообщения о Мологе относятся к XII веку, она – ровесница Москвы. Нареченный «Русской Атлантидой», процветающий уездный город, в котором проживало пять тысяч человек, насчитывалось 900 домов, три библиотеки, девять учебных заведений, несколько заводов, работали почта, телеграф, банк, больница, аптека и кинематограф, подвергся полному уничтожению. Каменные дома и соборы взрывали, расчищая место под водохранилище. Есть версия, что вместе с городом утонуло 294 местных жителя, отказавшихся оставлять свои дома. Вместе с Мологой под воду ушло еще 600 сел и деревень.
В период с 1941 по 1946 год водами Рыбинского водохранилища был затоплен и Леушинский Иоанно-Предтеченский женский монастырь, история которого также была использована при написании этой книги.
Некоторые названия и имена были изменены, так как большая часть романа является художественным вымыслом.
Окрестности Рыбнинска
Октябрь 1935 года
В монастырской келье было темно, лишь свет лампадки, горящей перед единственной иконой, отбрасывал блики на каменные стены и коленопреклоненную фигуру. Игуменья [1] Параскева раз за разом читала молитву, обращая свое бледное, исхудавшее лицо к образу Божьей Матери. Она сама тщательно следила за соблюдением непрерывного – неусыпающего – чтения акафиста Богородице, учрежденного почти сорок лет назад первой настоятельницей монастыря. Тогда юная послушница мечтала, что однажды и ей выпадет счастье войти в эту особую келью. Денно и нощно сестры, сменяя друг друга, молились перед чудотворной иконой, которая покидала свое место лишь раз в году, в сентябре, когда отмечалось Рождество Богородицы и Приснодевы Марии. В течение шести дней она выставлялась в главном храме монастыря, чему предшествовал крестный ход, возглавляемый игуменьей. Но сейчас насельницы с трудом бы узнали свою строгую матушку Параскеву в этой встревоженной и даже растерянной женщине, шепчущей пересохшими губами слова молитвы. Всегда холодные, цепкие серые глаза блестели от подступивших слез, которые она быстро промокнула краем апостольника [2], услышав тихий стук в дверь кельи.
– Входи, сестра Феоктиста, – игуменья чуть повысила голос, проворно поднимаясь с колен, и встретила вошедшую монахиню в своем привычном обличье – с прямой спиной, приподнятым подбородком и сомкнутыми в тонкую ниточку губами.
– Матушка Параскева, вы велели мне зайти ровно в девять, чтобы продолжить чтение… – начала было монахиня, но игуменья прервала ее объяснения:
– Я ждала тебя, сестра Феоктиста. Прикрой дверь в келью и присядь. – Она указала на деревянную лавку, стоящую вдоль стены, и сама опустилась на нее, сдерживая тяжелый вздох, готовый вырваться из груди. Перебирая четки, сплетенные из черной шерсти, игуменья собиралась с мыслями, чтобы начать непростой разговор.
Сестра Феоктиста, уже три года исполнявшая в монастыре обязанности благочинной [3], была для всех примером дисциплины, нравственности и неукоснительного соблюдения установленных правил. И в то же время ей удавалось обеспечивать порядок и добиваться послушания насельниц без жестких нравоучений, а добрым и мудрым сестринским словом. Игуменья могла припомнить всего несколько случаев, когда благочинная докладывала ей об отступлении от правил иноческой жизни кем-то из монахинь или трудниц [4]. И, по обыкновению, этого больше не повторялось. Привратник, сторож, дворник и звонарь, находившиеся в подчинении сестры Феоктисты, также беспрекословно выполняли все ее поручения.
В полумраке кельи облик благочинной лишь угадывался, но Параскева без труда представляла себе одухотворенное, исполненное благородства лицо довольно молодой, недавно перешагнувшей тридцатилетний рубеж женщины. Простые монашеские одежды не могли скрыть неутраченную природную красоту – высокий чистый лоб, изогнутые брови, выразительные голубые глаза, полные чувственные губы. Феоктиста, зная о своей привлекательности, старалась заглушить ее – низко надвигала апостольник, тщательно спрятав под него густые волосы необычного медного оттенка, стройная фигура терялась в широкой мантии. Со всеми она была ровна в общении, но умела убеждать и управлять. Именно эта сдержанность и умение не показывать эмоции, а также истовая вера определили выбор игуменьи. Тайну она могла доверить только сестре Феоктисте.