Продавать шубу или не продавать? Вопрос, конечно, интересный. Можно сказать, шекспировский даже. Правда, гордый принц Гамлет такими заурядно-бытовыми вопросами и не задавался вовсе, но тем не менее… А если уж совсем по совести, то ему-то как раз намного легче было, гордому принцу Гамлету – ему не надо было думать ежечасно, где бы себе деньжат добыть на хлеб с мясом да на всякое остальное средневековое пропитание. Вот и мучился себе своим философским «быть или не быть». Сытому-то можно и помучиться, отчего ж нет. Тем более, когда двое детей-школьников твою шею вниз не тянут и не надо их кормить завтраком, обедом да ужином… А вот если они в твоей жизни все-таки присутствуют, эти юные проглоты со своими растущими организмами, тогда что? Одно тогда и остается – смотреть на свою шубу любимую и мучиться неразрешимым вопросом: продавать, не продавать? Хотя продавать – убей как жалко! Вся зима еще впереди. Теперь уж никогда такую не купить. А с другой стороны – где она еще денег возьмет? Скоро Новый год, детские подарки, наряды, каникулы… Вот интересно, какой умник придумал праздновать эту ночь, самую по сути заурядную, холодную и зимнюю? Кому такая жестокость в голову могла прийти? Нет, оно конечно, оно красиво все придумано, кто ж спорит… И сказка, и чудеса, и прочие блески да всплески романтические. А если, например, человек совсем одинок? Вместо чудес и сказок – плевок ему в душу? Или, например, у человека этого возможности совсем нет взять и бешено на эту новогоднюю романтику потратиться? Наверное, кошелек у этого новогоднего умника-придумщика слишком толстый был, хорошо ему. А остальным что делать прикажете? Тем, у кого денег на все эти подарочно-съестные вакханалии просто нет и в ближайшем будущем не предвидится? Как им, этим остальным, выплывать из этого суетливого предновогоднего времени? Против течения грести? А толку? Все равно не услышат, не поймут. А тем более дети не поймут. Хоть как ты им объясняй, что день этот да ночь – обыкновенные сутки прочь. Не поймут и не примут. Потому что с малолетства уже приучены и к елке под потолок, и к дорогим подаркам, и к стандартно-заказному приходу подвыпившего мужика с ватной бородой под руку с наглой девицей в бело-блестящих одеждах и с килограммом косметики на лице. Сейчас, правда, можно уже и без елки обойтись, и без Деда Мороза со Снегурочкой, но от остальной растратной суеты все равно никуда не денешься. Привычка – она же вторая натура. Так что последнюю одежку ты, мать, с себя сними, а праздник дитям обеспечь. Им, дитям, как говорится, мороженое, а баба и без цветов обойдется…
Женя вздохнула горестно, еще раз провела рукой по нежному норковому ворсу, потом решительно захлопнула дверцу платяного шкафа. Подойдя к окну, задумчиво уставилась на серо-снежную улицу – солнца нет, машин немного, редкие прохожие на притоптанных тротуарах. Вот она – тусклая сонливость позднего декабрьского субботнего утра – как раз под ее настроение. Черт, а шубу и впрямь жалко. Но она подумает еще. Мало ли что может случиться за оставшиеся до праздников две недели? А вдруг на нее деньги какие-нибудь возьмут да и свалятся? А что, бывает же. Может, на бывшего супруга совесть вдруг отцовская снизойдет и устыдится он суммы копеечных своих официальных алиментов? Хотя это вряд ли… Некогда ему нынче совестью устыжаться, он новую жизнь затеял. Как сказал – настоящую. С ней, с Женей, значит, ненастоящая была, а теперь у него настоящая началась. Недавно видела его – похудел, спина прямая, глаза горят. Не мужик – орел воспаривший! Уже два года прошло, как парит и парит себе в лазоревом небе, все купается и купается в новых высоких отношениях. А она тут, на сырой земле, ползает жалкой ящеркой, вся в трудах и заботах тяжких, и никакого тебе парения, и ничего такого нового и высокого у нее на горизонте не высветилось, кроме долгой и холодной зимы в старом пуховике. Да, именно в нем, постылом и старом, потому что никуда не денешься, придется-таки отдавать любимую шубу на заклание проклятущего растратного праздника.
Вообще раньше, в той еще жизни, у нее было две шубы. Одна дорогая, а другая очень дорогая. Ту, очень дорогую, она продала сразу же после коварного супружеского предательства. То есть в первый же месяц, как осталась без стабильного мужниного дохода и пребывала в некой наивной растерянности: чего ж это, мол, такое нехорошее со мной происходит?.. Деньги тогда ушли так моментально, что она испугалась уже по-настоящему. И наивность всю как рукой сняло. Поднатужилась, встряхнулась, начала обустраиваться в новой жизни. Только плохо, видно, обустраивалась, раз очередь и до второй шубы дошла. Вот этой. Любимой. Жалко. Ох, как жалко…
Но все равно – не вечер еще! Продать – это легко, эту операцию за десять минут произвести можно. Вон только до соседки Оксанки дойти. Уж она устроит ей эту продажу в ближайший же вечер, как только к ней очередной Магомет или Автандил по своим потребностям на огонек заглянут. В свою же пользу и устроит. У нее этот спектакль купли-продажи так отрепетирован, что сам Станиславский вместе с Немировичем-Данченко обзавидовались бы, если б хоть раз на него глянули. В этот спектакль уже и дорогущее вечернее Женино платье провалилось, и колечко с бриллиантом, и сережки… А больше у нее ничего стоящего, что могло бы Оксанку заинтересовать, и не осталось. Только шуба. Оксанка как раз третьего дня, встретив ее в лифте, намекнула, что шубку она у нее тоже как-нибудь бы прикупила. Конечно бы прикупила! Такую шубку хоть кто бы прикупил – тем более за полцены.
