Дверь на чердак была закрыта. Здоровый замок сорвать можно только ломом, да и то не сразу. А лома у него не было и времени тоже: милиционер гремел сапогами этажа на два ниже.
Он стоял прислонясь спиной к двери чердака, и по его лицу текли слезы. Он слизывал соленую, тепловатую влагу и быстро-быстро говорил про себя: «Боженька, миленький, если Ты есть. Пусть он повернет обратно. Боженька, миленький, сделай так, чтобы он меня не увидел».
Он никогда не молился раньше, но слышал, как эти слова часто повторяла баба Настя. Она была рыжая и добрая и покупала ему сладких петушков на палочке.
Пистолет ходуном ходил в руке. И сейчас только он мог спасти его, только он и имя Боженьки, которое когда-то повторяла баба Настя.
– Слышь, Потапов, – крикнул снизу второй милиционер, – нашел?
– Да нет, пойду на чердак.
Луч карманного фонарика полоснул по ступеням чердачной лестницы и медленно начал подниматься.
«Боженька, миленький…»
Свет фонаря ударил ему в лицо. Он закричал и надавил на спусковой крючок. Выстрел ударил гулко, пистолет чуть не выпрыгнул из руки, а он все давил и давил на спуск. А потом бросился вниз по лестнице, повторяя про себя: «Боженька, милый… Боженька, милый…»
Старший патруля сержант милиции Шукаев
Выстрел ударил неожиданно, потом кто-то пальнул еще три раза. Шукаев выдернул наган из кобуры и бросился вверх по лестнице. Навстречу ему бежал человек. В лунном свете, падающем из окна, мертвенно-желтом и зыбком, его фигура показалась сержанту неестественно большой.
– Стой! – крикнул он.
Вспышка выстрела на секунду осветила лестницу, и пуля, ударившись о ступени, ушла куда-то, противно взвизгнув. Шукаев поднял наган, срезая бегущего, как птицу влет, и выстрелил два раза.
Человек упал. По ступенькам простучало оружие.
Шукаев зажег фонарь и, держа наган наготове, начал подниматься по лестнице. На площадке лежал пистолет системы Коровина, сержант поднял его, сунул в карман. Он прошагал еще один марш и увидел маленькую, словно сжавшуюся в комок фигурку в ватнике и хромовых, сдавленных в гармошку сапогах.
Шукаев перевернул убитого и увидел мальчишеское лицо, заплаканное и грязное.
– Как же так, – у него оборвалось сердце, – как же так.
На ступеньках лежал убитый мальчишка. Он был совсем пацан, несмотря на полоску тельняшки, высовывающуюся из-под ватника, несмотря на мерцавшую в полуоткрытом рту золотую коронку – фиксу.
Шукаев поднялся на чердак. На площадке горел упавший фонарь, у стены, прислонясь к ней спиной, сидел его напарник Потапов. Пуля вошла прямо между бровями, сделав во лбу тонкий длинный надкол.
Шукаев сбежал вниз и застучал в дверь. Он колотил ее кулаками, потом сапогом, долго и безуспешно.
Наконец сдавленный голос спросил:
– Кто?
– Милиция! – чуть не плача от злости, крикнул сержант.
– А как я узнаю, что здесь милиция?
– Я себя фонарем освещу.
Шукаев повернул луч фонаря в свою сторону.
Наконец за дверью послышался лязг запоров, и она приоткрылась на длину цепочки.
– Чего вам?
– Телефон есть?
– Да.
– Пустите позвонить.
Дверь распахнулась. Шукаев мимо шарахнувшегося в сторону жильца ворвался в коридор. Луч фонаря сразу нашел висящий на стене телефон. Сержант поднял трубку, набрал номер.
Никитин
Никитин чистил сапоги. Новые, хромовые, полученные сегодня утром. Он выменял на две пачки папирос у одного жмота из БХСС баночку черного эстонского крема для обуви и наводил на сапоги окончательный блеск.
Зашел помощник дежурного Панкратов, посмотрел, хмыкнул и посоветовал:
– Ты, Коля, потом возьми сахарный песок, растопи его и смажь сапоги, так они как лакированные блестеть будут.
– Врешь?
Панкратов выставил через порог ногу в ослепительно блестящем сапоге.
– Вещь, – с восторгом сказал Никитин, – без зеркала бриться можно.
– А ты – «врешь», – засмеялся довольный эффектом Панкратов, – благодарить будешь всю жизнь.
– Буду, Саша, точно буду.
Никитин полез в стол, достал последнюю пачку пайковых папирос, распечатал и протянул Панкратову:
– Угощайся.
Панкратов тяжело вздохнул:
– Завязал я с этим, Коля, мертвым узлом.
– Почему?
– Легкие.
Никитин закурил, сочувственно глядя на Панкратова. Сам он, даже после двух ранений, ощущал постоянно свою силу и молодость.
Утром его вызвал Данилов.
Идя к начальнику отдела, Никитин с тоской думал о том, что Данилов опять начнет вынимать из него душу за плохо оформленные документы. Никитин не любил никаких служебных бумаг. Один вид чистого бланка протокола повергал его в бесконечное уныние. За ним накопился некоторый должок. Надо было написать пару запросов и требований на экспертизу. Лейтенант шел по коридору, и чем ближе он подходил к кабинету Данилова, тем хуже у него становилось настроение.
Начальник ОББ[1] читал какой-то документ. Одет Данилов был в старую форму со споротыми петлицами.
– Присядь, – кивнул он Никитину.
Черкнув резолюцию в углу документа, Данилов поднял голову и посмотрел на Никитина.
Он молчал несколько минут, мучительно вспоминая, зачем вызвал. Потом хлопнул ладонью по лбу:
– Слушай, Никитин, сегодня очередь нашего отдела получать новое обмундирование. Я договорился на вещевом складе, что вы с Самохиным подъедете и получите на всех. Съезди, пожалуйста. Машину я дам.
