Пролог 1943 г. Варшава, Новый Свят, дом 5
– Продолжайте, продолжайте. Сидите. – Полковник Смысловский махнул рукой: мол, что вы, полноте, мы же не на строевом смотре. – Я слушаю с большим интересом, Рискевич. Кстати, я так и не собрался вас спросить: почему вы были капитаном Королевской югославской армии?
– Вы позволите курить, господин полковник?
– Конечно.
Начальник белорусского отдела «Зондерштаба-Р» капитан Рискевич достал пачку сигарет, на которой теснились башни минаретов, щелкнул зажигалкой.
– Турецкие. – Полковник взял пачку, раскрыл, понюхал. – Чудный табак. Какой запах!
– Прошу, господин полковник.
– Нет, воздержусь. Стараюсь курить как можно меньше. Поэтому не достаю хорошего табака. Курю немецкие. Так что с югославской армией?
– Мне было пять лет, когда мы попали в Югославию.
– Ваш отец служил у Врангеля?
– Да. Знаете, дети эмигрантов любят таинственно говорить, что их отцы камергеры и тайные советники. Мой отец был штабс-капитаном. Но тем не менее он был специалист, личный механик генерала Ткачева. Лучшего летчика России. Ткачев перешел на службу к югославам и взял моего отца. Я окончил кадетский корпус, потом училище.
– Потом вас завербовали мы?
– Да. Когда началась война, я начал работать в абвере.
– Ну что ж. Мы уклонились от главной темы. Но меня всегда интересовали такие люди, как вы. Странное время, странные человеческие судьбы.
Полковник Смысловский покривил душой. Он знал все о капитане Рискевиче. Как, впрочем, и о других сотрудниках всех четырех отделов, входящих в структуру «Зондер штаба-Р», или иначе Особого штаба «Россия», который он возглавлял с сорок первого года. Начальник второго отдела контрразведки по личному составу обер-лейтенант Бондаревский не зря ел свой хлеб.
И капитан Рискевич прекрасно знал это. Но начальство предложило ему сегодня такую форму отношений, и он принял ее.
– Господин полковник, давайте пройдем в аппаратную, там вы сможете услышать запись разговора.
– Пожалуй.
Рискевич встал. Высокий, стройный, черные волосы разделял аккуратный пробор.
«А он красив, – подумал полковник. – Красив, обаятелен, умен. Таких любят женщины, да и мужчину он вполне может расположить».
В приемной навстречу им вскочил из-за стола адъютант шефа лейтенант Хмельневский.
– Я в аппаратной, – бросил полковник.
Шли они по слабо освещенному коридору, да и зачем яркий свет в «Восточной строительной фирме Гильген». Именно эта вывеска была привинчена к дверям дома.
– Как вам удалось записать разговор? – спросил полковник.
– Он влюбился в женщину, нашего агента. Она пригласила его к себе, мы и установили эту громоздкую технику. Наш разговор записан на пластинки, ну а потом перевели уже на пленку.
– Я послушаю первоисточник.
Сначала раздалось шипение, потом звук, похожий на хлопанье двери, потом усиленный техникой голос Рискевича:
«– Вы, наверное, удивились, увидев меня здесь?
Опять шипение и длинная пауза.
– Ну, что же вы молчите?
– Кто вы? – спросил человек после длинной паузы. Голос его был встревоженным и ломким.
– Не доставайте пистолет. Он все равно не стреляет. Неужели вы думаете, что я настолько глуп, что не предусмотрел этого? И не бледнейте, я не из команды безопасности. Иначе вас бы взяли у дома, отвезли на Жолнежскую, 5. А там… Впрочем, что я вам рассказываю, вы же сами прекрасно понимаете – что там.
– Кто вы?
– Не нервничайте. Хотите сигарету? А выпить? У меня с собой есть неплохой коньяк.
Опять длинная пауза. Потом вновь голос Рискевича:
– У вас есть право выбора. Или мне придется отдать вас людям из службы безопасности, и они выкачают из вас все. Или вы соглашаетесь сотрудничать с военной разведкой, то есть со мной, и отдаете мне людей, которых должны встретить завтра.
– Я не сделаю этого.
– Не торопитесь. Вам всего двадцать лет. Я знаю, вы любите женщин и жизнь красивую любите. Как вы жили? Вспомните. Я не намного старше вас, а уже увидел, что такое подлинная жизнь. Жизнь, когда ты живешь не ради догматических химер, а ради себя. Человек должен иметь деньги, это независимость и удовольствия. Понимаете? Вы умрете, и никто не узнает об этом. А те, кто послал вас сюда, будут хорошо есть, сладко спать и любить своих баб. А вы умрете не просто, вы погибнете как предатель, об этом позаботимся мы. Вас проклянут ваши родные, для которых надымские лагеря станут недоступной мечтой.
– Ну а если я скажу?
– Свобода, полная свобода. Хотите – оставайтесь у нас, уезжайте в Европу, живите там. Хотите – в лес, к своим…»
– Стоп, – сказал Смысловский.
Оператор поднял звукосниматель проигрывателя.
– Вы взяли его на страхе.
– Да. Но он очень хотел жить, этот молодой человек.
– А что же дальше?
– Дальше, – Рискевич усмехнулся, – дальше он сдал нам опергруппу, «пианиста». И мы отпустили его в лес.
– Не понял? – Полковник встал.
– Я прострелил ему мягкие ткани руки и поцарапал бок.
– Что дальше?
– Дальше, к сожалению, он погиб, партизанская база была уничтожена с воздуха и окружена, не ушел ни один человек. Часть убиты, остальные погибли в болоте.
– Жаль, он нам мог бы пригодиться. Пойдемте. – Смысловский направился к двери.
В кабинете полковник сел на диван, расстегнул воротник, приспустил галстук.
