Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы…
Иосиф Бродский.
.1.
Она не обманула меня, и в поезде со мной начали происходить странные вещи: то меня охватывал страх, плавно переходящий в медвежью болезнь, что было крайне неудобно с учётом санитарных зон, то я начинал вдруг хохотать без всякой на то причины, то у меня катились слёзы умиления по щекам, когда я видел опалённую солнцем огненно-рыжую степь и алеющий над кромкой горизонта закат, а иногда мне хотелось рвануть стоп-кран и покинуть этот проклятый поезд; вместе с этим усиливалось безразличие по отношению к перспективе, словно там, впереди, не было ничего, кроме бескрайней выжженной степи.
Ко всему прочему у меня началось ярко выраженное нарушение когнитивных функций. К примеру, единственным человеком, с которым я общался, была проводница, и хотя она продавала мне бельё, чай, водку, прикуривала меня на остановках, приносила в купе какие-то газеты и журналы, но я так и не смог запечатлеть в памяти её глаза, щёки, лоб, цвет волос, губы, форму носа, а вместо этого между пилоткой и потёртым подворотничком витал какой-то розовый туман. Я помню, как она светилась изнутри, когда заходила по утрам в моё купе со стаканом чая в певучем подстаканнике, – казалось, её пышная пепельно-серая униформа наполнена не плотью с жировыми отложениями и мослами, а лёгким утренним туманом. А ещё я не мог запомнить её имя и постоянно называл её разными именами, от чего мне становилось неловко.
Я всё дальше и дальше уходил от реальности и наконец переступил чёрту, за которой простиралась незнакомая мне и загадочная terra incognita, а в это время старый мир рушился на моих глазах, и всё, во что я верил и что составляло уклад моей жизни, буквально обесценилось за три дня. Чудовищная фрустрация разбила меня, словно паралич. Я пытался обратить это чувство в слова, чтобы сделать его более рациональным и подчинить логике, но постепенно слова нивелировались и утратили всякий смысл. Пустой поезд, громыхающий на стыках железнодорожных путей, лишь способствовал этому разрушительному процессу: меня никто не отвлекал от навязчивых мыслей, которые захватили мой разум в компульсивный плен.
Что привело меня к этому состоянию? Долгое время я балансировал на грани двух решений, одинаково неприемлемых для меня и взаимно исключающих друг друга… Но решение нужно было принимать: просто заморозить ситуацию было невозможно. Тогда я сел в поезд и поехал навстречу своей судьбе – я понадеялся, что мне не придётся выбирать и что правильный выход станет фатально неизбежным. Я неоднократно доверял свою жизнь в руки провидения, ибо в конечном итоге всё зависело от него.
С наступлением ночи меня охватывал такой неподдельный ужас, что я спасался только лошадиными дозами алкоголя, и потекла одна бутылочка за другой под стук колёс, и поезд очень быстро летел по изогнутым рельсам, огибая землю… Маленькое тусклое солнышко появлялось в уголке рамы, чтобы очертить короткий полукруг в мутном окне и вновь опуститься за горизонт.
Простояв всю ночь в тамбуре с потухшей сигаретой в сомнамбулическом бреду, я возвращался с первыми лучами в пустое купе и замертво валился на плоский убитый матрас, обтянутый серой простыней с фиолетовой печатью. Я просыпался днём, и меня вновь охватывал страх, сжимая сердечко костлявой клешнёй. Из памяти выползали те же призраки с тёмными провалами вместо глаз, и рука сама тянулась за бутылкой, отрадно булькающей в недрах дорожной сумки.
Всё смешалось – и день и ночь, и правда и ложь, и водка с пивом… Я застрял где-то между реальностью и сном, и вот в какой-то момент я просыпаюсь в катаплексическом ступоре при странных обстоятельствах: на противоположной полке сидит некое существо и смотрит на меня, ехидно улыбаясь. Шагреневая кожа пепельного цвета, покрытая редкими волосами, и ярко-жёлтые кошачьи глаза подсказывают мне, что эта сущность явилась из потустороннего мира.
Я хочу крикнуть «брысь!», но мою грудную клетку сдавил неподъёмный ужас. Я хочу заорать во всю глотку, чтобы вспугнуть эту тварь, но не могу даже пошелохнуться, пальцем не могу шевельнуть. Чудовищным усилием воли я заставляю проснуться себя окончательно – то же самое купе, те же полки, обтянутые тёмно-коричневым дерматином, жиденький свет, струящийся сквозь оконную раму, тот же матовый плафон – на стене, моя ветровка – на вешалке, вот только исчезла эта гнусная рожа с кошачьими глазами. По всей видимости, она случайно попала в кадр, даже не догадываясь о том, что для меня она стала имманентной.
Всё было причудливо в этом поезде. Мне казалось, что в девятом вагоне я еду совершенно один, если не считать проводницу. За трое суток пути я ни с кем из пассажиров не столкнулся лицом к лицу и ни с кем не перекинулся парой слов. Где-то хлопнула туалетная дверь с металлическим призвуком, а потом, через некоторое время, послышались характерные педальные звуки, словно кто-то заводит мотоцикл. В одном из купе были слышны голоса, мужской и женский, а потом они затихли в методичном грохоте пустых вагонов. А ещё кто-то курил в тамбуре, но, как только я вошёл, он растворился в слоях белёсого дыма и его вытянуло в открытую дверь вагонной сцепки.
