1
Он проснулся от жуткой головной боли, застонал, все еще не открывая глаз, обхватил руками голову, сдавил ее, а то создавалось впечатление, что кости черепа не выдержат внутреннего давления, треснут, рассыплются, разлетятся в разные стороны, как разорвавшаяся граната.
Перед глазами была красная пелена, а когда он попробовал приподнять веки, то пелена не исчезла, она стала просто серой.
Каждый удар сердца сопровождался пульсацией боли, которая пронизывала всю его голову, точно разряд молнии. Особенно сильно боль отдавалась в шраме, который Николай получил в Отсу, когда его ударил катаной сумасшедший самурай Цуда Сандзо, стоявший в полицейском оцеплении. Но, наверное, этот самурай еще тогда мог видеть будущее и хотел, чтобы это будущее никогда не наступило. Николай помнил его лицо, дрожащее от страха и ненависти. Рука самурая тоже дрожала, и Николай чувствовал, что какие-то неведомые силы, которые сопровождали незримо цесаревича в том путешествии по Азии, мешают самураю, держат его за руку, наваливаются на его тело, и он никак не может освободиться от них. Он потерял из-за этого несколько мгновений. Несколько мгновений, благодаря которым Николай остался жив.
Он ехал тогда в повозке джан-рикши, рассматривал пеструю толпу, которая, заполонив улицы города, приветствовала наследника русского императорского трона, и так увлекся этим зрелищем, что не почувствовал, как повозка чуть наклонилась, когда на ее подножку заскочил человек. Николай лишь отчетливо услышал шепот: «Обернись». Женский шепот. Впоследствии он был уверен, что это голос Елены. Но ведь тогда он почти не знал ее и уж точно не думал жениться на ней.
Там в Отсу, обернувшись на этот голос, он увидел легкую дымку, что растворялась в воздухе, но так и не успел понять – похожа ли она на призрак или это всего лишь туман. Потом все затмила вспышка света, блеснувшая на лезвии острого как бритва меча, который опускался на его голову.
Николай успел понять, что меч-то опускается как-то уж слишком медленно, будто время растянулась, будто все события уже записаны на кинопленку и теперь ее воспроизводят с замедленной скоростью.
Лицо молодого японца было перекошено от напряжения. Он скрипел зубами, но меч все равно едва шел, будто у японца все суставы заржавели. Николай успел отклониться. Меч врубился в край пробкового шлема, оторвал у него кусок, скользнул по голове, рассекая потом только воздух. Пока японец во второй раз не успел замахнуться, цесаревич изо всех сил пихнул его носком ботинка в коленную чашечку.
– Ай! – вскрикнул японец, теряя равновесие, да тут еще и рикша, что вез цесаревича, заверещал, точно ему ноги отдавили, дернул резко повозку, буквально выбивая у японца опору из-под ног.
Николай сидел в экипаже. Ему бы вскочить, бежать броситься, а он все со скамейки приподняться не мог, будто приклеился к ней.
Тут подоспел греческий принц Георгий, напросившийся в эту поездку по странам Азии вместе с цесаревичем. Не зря, как оказалось. Своей бамбуковой тростью он ловко с размаху стукнул японца по голове. Купил он трость несколько минут назад в какой-то лавчонке. Причем на этой покупке настоял Николай, а Георгий все отказывался и спрашивал у российского цесаревича, зачем ему эта вещь нужна.
– Пригодится, – сказал Николай, сам не зная, зачем он так настаивает на приобретении этой безделицы. Георгий-то пока что не страдал от болезни ног, ходил легко и предпочитал, чтобы Николай тратился на более полезные вещи. На осмотр египетских пирамид, охоту на слонов, посещение индокитайских борделей или на контракты со временными женами в Нагасаки.
Удар получился такой, будто по пустой тыкве бьешь. Казалось, что у самурая под черепом, кроме воздуха, и нет ничего. Принц закричал то ли от страха, то ли криком своим японца испугать хотел, опять тростью замахнулся, пока японец в себя прийти не успел.
Но к этому моменту откуда ни возьмись появились уже лейб-казаки из конвоя, японца они с ног сбили, на землю повалили лицом вниз и начали руки выкручивать.
Японец меч все не отпускал, вцепился в него мертвой хваткой, пальцы не разожмешь. Только когда ему пальцы в кровь раздавили, да переломали их каблуками сапог, он разжал рукоятку меча. Казаки его тут же в сторону отбросили. Но японец все не успокаивался, ужом извивался, кусался, из рук выскальзывал, будто маслом был густо намазан, и тянулся к своему мечу. Глаза его из орбит вылезли от напряжения. Он все не мог понять, что затея его провалилась. Скрюченные окровавленные пальцы тянулись к Николаю, а губы шептали какие-то непонятные слова.
Цесаревич услышал, как один из казаков сказал: «Вертлявая, скотина», а после отвесил японцу такую увесистую оплеуху, что у того голова едва с плеч не слетела, и он наконец-то угомонился.
– Убил? – спросил у казака цесаревич. Все происходящее было каким-то нереальным, будто и не с ним все это происходило.
– Нет, какое там! – сказал казак, приложив к губам укушенный японцем палец, из которого сочилась кровь, но тут же выпрямился стрункой, вытянув руки по швам, потому что до него дошло, с кем он разговаривает, и молодецки гаркнул: – Никак нет, не убил, ваше императорское высочество. Очухается скоро.
