Моя творческая жизнь началась в 25 лет, когда большинство лирически настроенных сверстников понимают, что объясняться с девушками можно без рифм и даже без слов.
Анна Ахматова не знала из какого сора растут стихи, не ведая стыда, а мое первое стихотворение выросло из уязвленного самолюбия, 400 граммов перченной водки и высокой температуры.
Виной была красивая студентка консерватории с всего двумя недостатками: невразумительной грудью – два холмика печали, что вьюшка намела, и влюбленностью в сокурсника, почитаемого гениальным композитором.
Парень тоже имел два недостатка: был шизофреником и, что гораздо существеннее, почти импотентом из-за постоянного сочинительства.
Неосторожное хвастовство умением разгадывать сны заставило объяснить, что Аполлон, прободавший бедро тяжелым копьем без крови и боли, отражает неудавшуюся дефлорацию.
Пораженная музыкантша пунцово покраснела и немедля выложила все причудливые подробности сексуальной жизни.
Интимные детали были интересны, но отчасти досадны, поскольку женщина без тайн – не вполне женщина, даже если она полная.
Роман с элементами душевного садомазохизма развивался сложно и эпизодически – девушка жила в Москве, а я в Киеве.
Я был достаточно сумасбродным, чтобы заинтересовать любую нервную девушку, но не мог конкурировать с настоящим шизофреником.
Неля была приятной во многих смыслах, но за спиной, а иногда над кроватью витал ненавистный призрак гениального композитора.
Приходилось разглядывать фотографию с романтической копной немытых волос или партитуру композиции «Ангел и демон» по мотивам произведений Лермонтова.
И даже слушать не только о светлом будущем нового Шостаковича, но и об энергичных аккордах фагота и фальшивых терциях гобоя.
Заявление о нежелании служить физиологическим придатком расстроило Нелю, уверявшую, что родственные души должны встречаться как брат и сестра.
Охватившее нас большое и светлое чувство было свежим и искренним, но недостаточно сильным, чтобы предотвратить инцест.
В промозглую весну с ледяными ветрами и черным нерастаявшим снегом на обочинах улиц я простудился в Тамбове и заболел.
Добрые люди подсказали лечиться водкой с перцем. Принял много, поскольку хотел выздороветь. Народное средство подействовало с побочным эффектом.
Утром простуда исчезла, но появилась графомания, заставлявшая писать каждый день из опасения потерять неожиданно обретенный дар.
Я извлекал из подсознания яркие образы и метафоры, но из-за отсутствия вкуса форма моих стихов долго не облачалась в достойную форму.
Польщенная Неля целый час слушала свежие рифмы, зато надоевшая тень безумного композитора больше не витала в сознании.
Одновременно исчезло притяжение, оставив невнятную пустоту, оборванные гормональные нити и фрагменты воспоминаний.
Я курил в туалете и бессвязно бормотал, вызывая в утомленном сознании сочетания слов, несущие все признаки стихотворения.
Мне нравился фокус появления из пустоты стихов, наполненных определенным смыслом и гармонией. Иногда получалось забавно:
«Забыл проснуться или заснуть,
а взгляд побежал за окно и выше,
плавно ворочаясь, как ртуть,
впитывая в себя облака и крыши.
А мне так сильно хочется спать,
но я почти ничего не помню,
то ли в Киеве скрипит кровать,
то ли пил со шпаной в Коломне…»
Однажды в голову пришла загадочная строка «я подсмотрел лицо твое, когда токкату ты играла», хотя Неля всего лишь раз играла на пианино и пела: «Мне нравится, что вы больны не мной».
Я понял, что поэзия вне слов, а музыка в молчании, но не стал углубляться в озаренную на миг тьму – некоторые мысли нужно чувствовать, а не понимать.
Лучше помолчать или написать стихотворение с графоманским пафосом: «И наши души вознеслись без озарения и страха туда – в дозвуковую высь, в молчанье Иоганна Баха».
Беспощадный соперник был безоговорочно повержен, поэтому я резко прекратил отношения без звонков и объяснений.
Неля сказала, что за любовь нужно бороться, но я мстительно рассмеялся и повесил трубку, занятый мыслями о признании.
В морозный полдень состоялось вручение внушительной папки известному поэту со строгим предупреждением не потерять единственный экземпляр.
Выяснилось, что мои стихи лучше тех, что порой печатают в газетах и даже в журналах. Это я знал сам, но всегда приятно услышать авторитетное мнение.
Так я приобрел учителя, вернее наставника, поскольку на поэтов учили только в Литературном институте имени Горького.
В общежитии уникального заведения я легко нашел туалет, но заблудился в полуосвещенных закрученных коридорах и стал открывать двери наудачу.
В комнатах, как на грех, обитали некрасивые студентки, возмущенные бесцеремонным вторжением. А одна полураздетая девица и вовсе сказала: «Пошел вон, пьяная рожа».
Я ответил, что все писательницы стервы, а поэтессы неврастенички, сел на подоконник и решил не идти по пути официальной литературы.
Наставник давал читать редкие книги, рассказывал писательские сплетни, учил, что редакторы не должны чувствовать себя глупцами.
Впоследствии я понял, что несчастные редакторы пропускают сквозь свое сознание непрерывный поток литературного мусора.
