Лес
Три странствующих монаха, два осла
1-й монах. Так что же там было?
2-й монах. Что с ними стало?
3-й монах. Они пахли грустью… Они так пахли грустью! Милые, бедные девушки, которые собирали урожай и ждали осень. Какое красивое было начало. Они стояли, нагнувшись под послеполуденным солнцем, и запах их сладкого пота смешивался с ароматом медовых яблок. (Бьет себя плеткой.) Их соски набухли от тяжести молодого молока и, как бутоны пионов, откровенно раскраснелись от прилива юной игристой крови. Даже многолетние опытные пчелы принимали их за цветки и роем лепились возле них, желая отведать их липкий сок. (Удар плетки.)
1-й монах. Они их не жалили в грудь?
3-й монах. Да что ты! Они нежно слизывали струящуюся в глубь платья густую сладость, предназначенную на ужин их детям-младенцам, и только небольшую часть улова относили в свой шумный улей. (Удар плетки.)
1-й монах. Это не больно?
2-й монах. Разве нежность может быть болью? (Бьет себя плеткой.)
1-й монах. Я молод. Я не знаю.
2-й монах. Тогда внимательно слушай, что было дальше. (Удар плетки.)
3-й монах. Боль появилась потом, когда влажными стали не только их груди, руки и лица, а когда вечерняя роса стала принимать форму капель, и дети этих грустных крестьянок стали плакать от голода. (Удар плетки.) От голода стали плакать проходившие мимо Воины. Женщины предложили им все, что могли, кроме своего молока, предназначенного младенцам. А именно его так хотелось всем: и детям, и пчелам, и воинам, и даже мне… (Удар плетки.)
2-й монах. Как вкусно ты рассказываешь. (Удар плетки.)
1-й монах. Замечательно. (Бьет себя плеткой.)
3-й монах. На самом деле это был только предлог. Воины не всегда хотят есть, а только когда им приказывают. Они брезгливо возбуждали в себе чувство голода и наконец проголодались. (Удар плетки.)
2-й монах. Мужчины в форме должны есть.
3-й монах. Но это было не то чувство голода, когда надо срочно заполнить сырым мясом призывную утробу. Это то редкое чувство, когда душа в военной форме, набрав безнаказанно силу, может бесплатно у беспомощных выпивать человеческое молоко. Но молодые женщины, несмотря на приказ, отказали воинам в молоке. Они их обидели тем, что согласились на смерть. (Удар плетки.)
2-й монах. А обиженная злость и мягкая безропотность только усиливает чужой аппетит. (Удар плетки.)
1-й монах. И как они его усмирили? (Удар плетки.)
3-й монах. Воины сначала попробовали их глаза, их смелые глаза, обильно пропитанные домашней правдой. Быстро проглотив аперитив, воины захотели избавиться от деликатесных рук. Руки бывают опасны для жизни, когда с ними грубо обращаются при готовке. Но воины знали толк в мастерстве кулинарии. Они правильно их заломили и быстро справились с салатом из рук, а потом перешли к первому блюду – холодной похлебке из острых языков и перченых проклятий, облитых обжигающим соком лимона. Душе в форме не очень приятны эти фразы, но воины уже давно привыкли поглощать это изощренное кушанье. (Удар плетки.)
1-й монах. На их месте я начал бы с языка.
2-й монах. На их месте лучше тебе не быть.
3-й монах. А потом перешли к горячему. Человеческие мозги! Их надо долго и тщательно промывать, чтобы нечаянно не принять в пищу ядовитые для здоровья и общества куски, зараженные опасной инфекцией. Воины разделали мозги и зажарили их вместе с такими неразборчивыми по слуху ушами. Остальные части тела оказались неинтересны для кухни народов мира. Их покромсали на десерт и выбросили. (Удар плетки.)
2-й монах. Как рыбью чешую в помойное ведро. (Удар плетки.)
1-й монах. Печально очень. (Удар плетки.)
3-й монах. И тогда все грудное молоко, из-за которого началась эта история, вылилось, смешалось с кровью и весело потекло к ближайшему морю. Но на полпути оно прокисло и свернулось. А фруктовые деревья молча глядели на изумленные от обиды тела крестьянок и с вечерним сомнением посыпали их первыми пожелтевшими листьями, пока те окончательно не пропали из виду. (Удар плетки.)
1-й монах. Скажите мне, молодому: им было больно отказывать воинам?
2-й монах. Когда все время больно, уже совсем не больно.
3-й монах. Воистину! (Удар плетки.)
Все скромно бьют себя.
1-й осёл. Слышишь, Серый? Какую плохую музыку извлекают люди из этих плёток?
2-й осёл. Потому что плётки играют не на наших спинах, а на плечах наших хозяев.
1-й осёл. Главный хозяин бьет наших хозяев, а наши хозяева бьют нас, и все эти годы на наших спинах гремел самый лучший тяжелый рок.
2-й осёл. Да, Малой. У меня только двадцать пять процентов шкуры осталось нетронутой.
1-й осёл. А остальные семьдесят пять процентов?
2-й осёл. А остальные изнывают от какой-то жалкой разрешенной музыки. А я так порой любил слушать старый славный запретный свист на плетках.
1-й осёл. Прекрасное было время.
2-й осёл. Помнится, по молодости пришел я как-то в стойло на танцы. Сижу на соломе, погоде осенней радуюсь, и тут приходят две ослицы со значками одиозными на крупе. Я им говорю: «Привет, ослицы! Чего такие скучные?». А они мне отвечают: «Мы не скучные. Мы никак обрадоваться не можем. По-настоящему, как некоторые. Даже разозлиться не получается». Я поинтересовался: «Может, с вами что-то не так?». Они долго думали, что же с ними не так. Вроде такие же, как я, а оказалось потом, что они в музыке любят только официальный всеобщий ослиный рёв. Ну, ты представляешь, Малой, это зрелище, когда откормленные ослы устраивают свое сборище в большом сарае. Приходит главный осёл, и все поют в позорном порыве, с таким ослиным шовинистическим надрывом и чуть ли не со слезами в глазах от переполнения собственного пафоса: «Иа! Иа! Иа! Иа!». Я двум ослицам и ответил, что это мой самый ненавистный в жизни звук, и отказался с ними брыкаться.
