Старик сидел на табуретке молча. Он сосредоточенно перебирал полы своей видавшей виды шляпы и всем своим обликом, неспешностью движений, спокойным взглядом и уставшей, но благородной, слегка ссутулившейся осанкой передавал внутреннюю безмятежность.
Алексей чувствовал, что старик уже давно появился в карцере, но не оборачивался. Ему как-то стало хорошо и благодушно в последнее время, несмотря на все усугубляющуюся мучительность происходящего. В него словно надули облегчающего страдания воздуха, и почему-то он чувствовал себя спокойно. Стоя так, прислонившись плечом к стене и вглядываясь в крошечное окошко, переплетенное металлическими прутьями, за которым на темном небе колыхались зеленые сполохи магического сияния, он ощущал эту безмятежность, переходящую от старика.
– Сияет, – тихо произнес Алексей.
– Да, сияет, – тут же добродушно откликнулся старик и посмотрел на спину Алексея.
– Мне всегда странно, когда ты приходишь, – все так же не отворачиваясь от окошка, добавил Алексей.
– Почему?
– Ты приносишь другой мир. Это странно. Я никогда его не чувствовал. И когда тебя нет, мне, наверное, легче, – и через паузу добавил: – легче думать, что ты моя галлюцинация, чем верить в то, что ты говоришь.
– Я не галлюцинация.
Алексей засмеялся:
– Так говорят все галлюцинации.
– Да, – весело засмеялся старик в ответ.
Заключенный повернулся. Прислонившись затылком к холодной карцерной стене, он стоял прямо под окошком и смотрел сверху вниз на полусогнутую фигуру старика, сидящую с таким благоустроенным видом, что могло показаться, что под ним не тюремная табуретка, а кресло-качалка.
– Зачем ты ходишь ко мне? Почему не к другим? Тут столько народу сидит, ходил бы к ним.
– Мне к другим не надо.
– А ко мне, значит, надо?
– Это не мой выбор, – улыбнулся старик, повернув свои молодые глаза к Алексею.
– А чей?
– Твой, – он сказал это ровно и просто, словно другого ответа никогда и не существовало в этом мире.
Растянув губы в улыбке, Алексей оттолкнулся от стены затылком и, засунув руки в карманы, внимательно смотрел на гостя:
– Как он может быть мой?
Старик помолчал, потом ответил:
– Я потом тебе расскажу.
Улыбнувшись, заключенный снова отвернулся к окошку. Там все еще сияло. Яркие зеленые сполохи среди полярной ночи перекатывались по небу гигантским занавесом, то тускнея, то разрастаясь из ниоткуда, правда, ничего этого сквозь окошко не было видно, только иногда зеленеющий и мигающий маленький квадрат.
– Вчера охранник спросил у меня, с кем я разговариваю в карцере.
– И что ты ответил?
– Что ему показалось.
– Как ты думаешь, он поверил?
– Я не знаю, что думать, он сказал, что слышал два голоса, – Алексей сделал долгую паузу, – мне кажется, он испугался.
Старик добродушно засмеялся:
– Это зря, пугаться не стоит.
Мужчина оторвался от окна, подошел прямо к старику, встал напротив, сложив руки за спиной, и снова спросил:
– Зачем ты приходишь?
– Здесь неуютно, – старик провел руками по выщербленным и выкрашенным масляной краской темным стенам, – со мной тебе будет легче.
– Мне не тяжело.
– Железным людям тоже тяжело, они могут окаменеть.
– Это какая-то сложная философская аллегория, но смысл есть, – ответил Алексей, понимая, что каждый раз тихо радуется приходу старика.
Тот, словно читая его мысли, распрямился на табуретке и погладил полы своего старого, когда-то очень добротного и такого же видавшего виды, как и шляпа, пальто.
– Скоро отбой. Нары отстегнут от стены, и вы сможете отдохнуть, – старик неожиданно перешел на «вы».
Заключенный сначала обернулся, будто чтобы перепроверить, есть ли там нары на самом деле, потом вернулся к старику.
– Странно. Ты – первый человек в моей жизни, с которым я – не совсем я. Вроде бы и понятно, несмотря на дикие обстоятельства, в которых мы находимся, что передо мной собеседник. Если есть собеседник, то можно завести разговор на любую тему. Даже не учитывая способа твоего появления и того, что я подозреваю, что ты моя галлюцинация, но все же разговор можно завести.
– Но?
Алексею вдруг захотелось освободить руки из-за спины. Он так сильно привык за время заключения к этой позе – держать руки за спиной, что иногда сам непроизвольно принимал это положение. А тут захотелось освободить и, как в каком-нибудь интервью или дебатах, начать жестикулировать и объяснять что-то, ощущая ум, свободу и раскованность.
– Мне кажется, что ты знаешь больше, чем я. Причем обо всем. И это не академическое знание, а какая-то надпредметная истина, – тут он, покачнувшись, будто сбрасывая веревки, вытянул перед собой ладони и продолжил, – удивительно, что ты ни в чем меня не убеждаешь и рассказы твои просты и понятны, но я всем нутром, необъяснимо как, ощущаю твое знание.
– Но? – в ожидании поднял брови старик, чем сильно рассмешил Алексея.
– Вот! – он тыкнул в него пальцем. – Я об этом и говорю. Другой бы послушал, порадовался, и все. А ты слышишь дальше, видишь больше. И в то же время о чем я? Я стою и разговариваю со стариком, который появляется у меня в карцере почти каждый день. В закрытой бетонной коробке, под охраной, за колючей проволокой, на краю света, в глухом забытом всеми поселке.
