Старик лет восьмидесяти вошел в городскую поликлинику, по своей нищете и неприветливости похожую на дореволюционные больницы российского захолустья. Лифт, разумеется, не работал; он вообще существовал здесь в качестве единственного признака эпохи технического прогресса. С трудом превознемогая одышку и боль в груди, которые мучили его уже неделю, старик поднялся на третий этаж и остановился в замешательстве. У него, вероятно, сложилось впечатление, что все его сверстницы сегодня, словно сговорившись, вместо марш-броска по рынку решили навестить участкового врача.
В больнице был лифт, а вот посадочных мест для посетителей около кабинетов было явно недостаточно; их было раза в три меньше, чем самих посетителей. Вероятно, у города не хватило на поликлинику стульев, а может быть, их давно растащил медперсонал, ведь и на даче тоже нужно на чем-то сидеть. Толпящиеся в холле посетители по своей задумчивости и растерянности напоминали прихожан местной церкви, ожидающих окончания литургии и начала исповеди. Они стояли и вспоминали все свои грехи, ведь православная христианская традиция считает почему-то, что стоя лучше думается.
Потоптавшись немного у лестничного пролета, старик все же прошел к кабинету № 333, занял очередь, потом отошел и встал, подперев спиной стену в единственном еще свободном месте. Случись вдруг землятресение, единственным уцелевшим зданием в городе была бы поликлиника, или, по крайней мере, ее стены, укрепленные спинами бывших передовиков соцтруда, мастеров производства, сильными еще пенсионерами.
Прошло полчаса. Никто не входил и не выходил из кабинета, старик стоял молча, изредка задерживая дыхание, когда боль становилась невыносимой. Сидевший на единственной банкетке, среди представительниц прекрасного пола мохнатых годов рождения, мужчина лет тридцати пяти встал со своего места, подошел к старику, и предложил ему присесть. Старик покорно сел на свободное место, и в его выцветших почти до белого цвета глазах показались слезинки. Они попытались было скатиться по щекам, но седая щетина и изрытые морщинами скулы старика не позволили сделать этого. Слезинки бесследно растворились в почти вековых рытвинах стариковского лица.
Мимо прошел молодой парень в медицинском халате. Старик с трудом приподнялся и поспешил, насколько позволяли спешить его одряхлевшие ноги, за ним. «Сынок, мне бы кардиограмму сделать, сил нет, сынок, сердце болит» – неуверенно-вопросительным тоном и как-то стеснительно пролепетал старик. Парень задержался, наискось и безразлично глянул в старикову сторону и буркнул, мол, пойдете к участковому врачу, тот даст направление, и тогда вас допустят на ЭКГ. Сказано это было так, что старик безоговорочно понял: путь в святилище под названием «ЭКГ» лежит только через предварительное посещения жреца по имени « Участковый врач».
Прошел час. Из кабинета наконец-то выплыл посетитель, минут через сорок – следующий. Они выходили с такими удивленными и опустошенными лицами, как будто вместе с врачом все это время пытались решать одесские ребусы.
Старик сидел на своем месте неподвижно, больше никто не обращал на него внимания. Он сидел и смотрел впереди себя невидящим взглядом. В молодости он был, вероятно, очень красив. Тонкие аристократические черты лица, несмотря на возраст, до сих пор сохранили неуловимое изящество. Глубоко посаженые глаза, в которых раньше плескалось голубое небо, теперь стали почти незаметными под покрасневшими нависшими веками. Некогда тонкий прямой а нос превратился в бульбу. Седые волосы были аккуратно подстрижены на довоенный манер в стиле «Полька». Он был довольно нелеп в пиджаке с сыновнего плеча, достаточно дорогого, но крайне поношенного, в его же брюках и кроссовках «Адидас».О чем он думал?
Когда-то он отличался недюжинной физической силой, ему даже дали прозвище «Ломовой». Девушки млели от его улыбок, он млел от их внимания. Его считали успешным человеком, у него был свои дом, в эпоху застоя он привозил жене из заграничных командировок предметы мелкобуржуазной роскоши: шелковые халаты, бархатные ковры невиданной красоты, такие же скатерти, сыновьям – велосипеды. Жена давно умерла, сыновья разъехались. Куда все ушло? Почему так быстро?
Или же он вспоминал Отечественную войну, которую прошел почти до Берлина, командуя взводом артразведки, вспоминал своих сверстников, которых разрырвало снарядами у него на глазах.
О чем он думал, никто уже не узнает.
Когда, наконец, подошла его очередь посетить кабинет № 333, он не поднялся со своего места. Он умер. В страхе, как испуганные куры, метнулись от него соседи по банкетке, а он все так же смотрел впереди себя невидящим взглядом.
