ПРЕДИСЛОВИЕ
Эразм Роттердамский своему милому Томасу Мору – с приветом!
Не так давно, во время моего путешествия из Италии в Англию я почёл, дабы время, которое я проводил в седле, не тратилось впустую на досужие сплетни, чуждые свободному вдохновению, и литературе, и либо вспоминал о нашем общем учёном времяпровождении, либо наслаждался воспоминаниями, воскрешая в памяти покинутых друзей, столь просвещённых, сколь и милых моему сердцу. Среди них ты, мой добрый Мор, представлялся в числе излюбленных, и здесь, находясь вдали от тебя я тем не менее чувствовал, что ты становился всё ближе, чем дальше я удалялся от тебя, и наше былое общение при этом становилось всё ценнее и желаннее, пока не стало для меня весомее всего, что я знал в жизни.
И потому, убедившись, что надо что-то делать и что время не годится для серьёзных дел, я решил подшутить над Глупостью.
«Какая Афина вбила тебе это в голову?» – наверняка спросишь ты меня. Во-первых, меня навело на эту мысль сама твоя фамилия, Мор, столь же близкая к слову Moriae (глупость), сколь и противная тебе, ибо, по общему мнению, Ты и Глупость – обитатели разных планет. Во-вторых, я предполагал, что это упражнение в остроумии будет не в последнюю очередь одобрено тобой, ибо ты всегда любил шутки, схожие с этими, резкие и полные соли – в твоей жизни они играли всегда ту же роль, что и в жизни Демокрита. И хотя превосходство твоего ума всегда было таково, что оно противоречило суждению грубых простолюдинов, но такова твоя непредставимая приветливость и кротость характера, что ты можешь легко и с удовольствием снисходить и до средних умов, составляющих большинство любого народа. А посему, я думаю, ты не только с благосклонностью воспримешь эту мою ораторскую безделицу, как память о друге, но и примешь её под своё крыло. С сего дня, посвященная одному тебе, она уже не только моя, но и твоя. Но, может быть, сразу отыщутся критики, которые предадутся придиркам и станут обвинять меня, отчасти в том, что крылатые эти шутки вовсе не к лицу божественной теологии, что они более язвительны, чем позволяет христианская скромность, может так случится, что меня даже обвинят в том, что мной вокрешена античная комедия или, вдохновившись Лукианом, я высмеиваю здесь всех подряд. Единственным моим оправданием для тех, кого возмутит легковесность предмета и комический характер изложения, будет напоминание, что я лишь следовал примеру целого ряда великих писателей.
Сколько веков тому назад Гомер воспел войну мышей и лягушек, Марон – комара и чесночный пирог, Овидий – орех! Поликрат написал похвальное слово Бусириду, которое затем исправил
Исократ, Главк восхвалял судебный беспредел, Фаворин – уродство и лихорадку, Синесий —
лысину, Лукиан – муху и блоху, Сенека сочинил шуточный апофеоз Клавдия, Плутарх -разговор Грилла с Улиссом>1, Лукиан и Апулей – похождения осла и уже не помню кто – завещание поросенка по имени Хрюнний Корокотта, о чем упоминает ещё святой Иероним.
А потому, если им угодно, пусть они думают, что я играю за столом в бирюльки или если им так больше нравится, что я езжу верхом на швабре.
Ибо не является ли несправедливым, что, когда мы позволяем любому простолюдину играть в те игры, в какие ему нравится играть, мы не позволяем играть в них учёному мужу, особливо когда такие игрушки не лишены серьезности, а дурачество разыгрывается так, что и совсем тупоголовый читатель может извлечь из него больше пользы, чем из нагромождённых и хитровывернутых доводов некоторых людей? Например, когда один, долго и усердно занимаясь, складывает воедино множество фрагментов, восхваляя риторику или философию, второй слагает панегирик князю, третий побуждает его к войне с турками, четвёртый пророчит, что станет с миром в будущем, а пятый находит какое-нибудь новое средство для лучшей выделки козьей шерсти. И если нет большей чуши, чем относиться к серьезным вещам как к пустяку, так же точно ничто не несёт в себе большего изящества, чем с серьёзностью рассуждать о пустяках, как делает человек, для которого иная чушь – серьёзнее серьёзного.
Хотя, если только чрезмерное самомнение не ослепит меня в моем собственном деле, я готов восславить глупость, что вовсе не глупо!
Что же касается упрёка в излишней моей кусучести, то скажу лишь, что эта свобода выражаться резко всегда была свойственна всем развитым людям, чтобы они могли публично озвучивать свои умные, остроумные размышления об общих ошибках человечества, и эта свобода не может никого обидеть, если не переходит в распущенность и словесный блуд.
Что-то заставляет меня всё больше восхищаться нежными ушами современников, которые способны выносить только торжественные титулы!
Да, вокруг ещё можно встретить массу таких хитромудрых богомолов, которые скорее стерпят самую свирепую хулу на Самого Христа, чем будут терпеть сквернословие на папу и государя, особенно если это касается их собственного кармана.
