Уже окончательно угасший было закат вдруг обагрился взметнувшимся ввысь пламенем, и небосвод, на котором оно разгоралось, стал похож на внезапно открывшуюся рану, охваченную почерневшими от пороховой гари бинтами туч. Казалось, что сейчас в ее пульсирующем кратере, словно в разрезе гигантской вены, вскипает вся та кровь, которой давно пресыщена земля и которую уже не способны остудить ни свинцовый холод фронтовой смерти, ни вселенский могильный страх, ни космическая безучастность небытия.
И возникший из поднебесья, будто мираж, небольшой военно-спортивный самолет долго метался между полем аэродрома и сумрачной вечерней дымкой, низверженный с небес и не принимаемый землей, и трудно было поверить, что найдется сила, способная остановить эту машину, все тянувшуюся и тянувшуюся к багрово-синему, обрамленному кронами небольшой рощи, разлому горизонта. Как случилось, что машина не вошла в его испепеляющее пламя, очень напоминающее сейчас фрагмент провидческой картины судного дня, – этого Скорцени понять уже не мог.
– Берлин, господин гауптштурмфюрер[1], – вежливо напомнил пилот, спустя несколько минут после того, как мотор затих и в небольшой кабине воцарилась непривычная тишина. – Полет окончен.
Скорцени лишь на какое-то мгновение взглянул на него и снова перевел взгляд на горизонт.
Пока он мрачно всматривался в эту разверзшуюся очистительным огнем преисподнюю, лицо его, с обращенной к пилоту изуродованной щекой, казалось ритуальной маской, грубо вытесанной из потемневшего и щедро усеянного трещинами-морщинами старого дерева.
Еще утром, когда этот двухметрового роста с широкими покатыми плечами эсэсовец с трудом втиснулся в кабину его самолета, на сиденье пилота-инструктора, летчика почему-то охватило странное предчувствие обреченности. Предчувствие, ничуть, однако, не напоминавшее обычный суеверный страх, который время от времени охватывал его при самой мысли о том, что один из полетов на ничем не защищенном самолетике по фронтовому небу может закончиться встречей с ангелами.
Он тогда еще неосторожно задержал взгляд на глубоком лиловом шраме, пропахавшем щеку гауптштурмфюрера от мочки уха до уголка толстых жестко сцепленных губ и переходящем в два других более коротких ножевых следа, змеиным жалом расползшихся по крупному резко выступающему волевому подбородку. Может быть, именно эта дьявольская метка, да еще мрачный взгляд гауптштурмфюрера и его угрюмое молчание, заставляли чувствовать себя рядом с ним ничтожно слабым и морально подавленным.
Пилот не знал ни фамилии этого человека, ни того, что он возглавляет отдел диверсий управления зарубежной разведки СД, являясь шефом всех эсэсовцев-диверсантов. Единственное, что положено знать обер-лейтенанту, вылетая сегодня на рассвете из Берлина, – что он обязан доставить в район города Растенбурга в Восточной Пруссии офицера из Главного управления имперской безопасности. Да и то ему сообщили об этом лишь для того, чтобы подчеркнуть особую важность задания.
И он был поражен, увидев, как, едва появившись на аэродроме в сопровождении офицера, очевидно, тоже из службы безопасности, этот верзила, нависая над приземистым дежурным подполковником, прорычал:
– Где пилот?
– Пилот к вылету готов, – вытянулся перед ним подполковник.
– Он здесь. Обер-лейтенант люфтваффе Франц Фанштофф.
– Вы обер-лейтенант? – спросил эсэсовец таким тоном, будто звание обер-лейтенанта могло достаться этому пилоту лишь по его личному недосмотру. – Тогда какого черта? В машину, обер-лейтенант. В машину – и немедленно в воздух!
А еще Фанштоффа удивило, что этот офицер службы безопасности всего лишь в звании гауптштурмфюрера. Для него не являлось секретом, что вызов в Растенбург – это, как правило, вызов в ставку Гитлера «Волчье логово». И доставляют туда на рассвете специальным самолетом только в одном случае – когда речь идет о высших интересах рейха.
– Выбросить парашют! – рявкнул над его ухом гауптштурмфюрер. – При появлении подозрительного самолета немедленно садиться на любой пригодный для этого клочок земли. Если машину подобьют – идите на таран.
– Вы считаете, что англичане могут появиться здесь в такую рань? – попробовал успокоить его Фанштофф. Однако, встретившись со взглядом гауптштурмфюрера, сразу осекся. Он понял: само стремление успокоить этого эсэсовца выглядит дикой бессмыслицей. Вряд ли ему было ведомо обычное чувство страха. Просто гауптштурмфюрер понимал важность вызова и ставил условия, которые со всей присущей ему жестокостью потребует выполнять.
– Мы не имеем права взлетать без парашюта, господин гауптштурмфюрер, таков приказ.
– Не заставляйте выбрасывать его вместе с вами.
– Яволь.
А на аэродроме в Растенбурге пилот получил еще одно подтверждение особой важности вызова: его пассажира встречал офицер, приехавший на легковой машине в сопровождении мотоциклетных экипажей охраны. Уходя вместе со встречающим, гауптштурмфюрер не то что не поблагодарил летчика, а даже не взглянул в его сторону.
