Подъесаул 10 Донского казачьего полка, уроженец хутора Петровский станицы Урюпинская Области Войска Донского Зайцев Андрей Кондратьевич, а ныне заключённый в лагере Особого Назначения, ка-эр, то есть контрреволюционер стоял перед надзирателем отряда.
Подъесаулу тридцать четыре года, высокий, статный, белокурый и голубоглазый, с пшеничными усами – ибо негоже казаку с бабьим лицом ходить. Жизнь мотала его от Хопра до Карпат, от Карпат до Дона, от Дона до Кубани, с Кубани до Крыма, а с Крыма до города Варна, что в Болгарии. Из Болгарии его Советская власть уговорила уехать, вернуться на Родину. Он вернулся. От греха подальше уехал из хутора с семьёй в Тамбов, где работал бухгалтером. Но не прошло и года, как его арестовали. И как контрреволюционера отправили на Север, в лагерь Особого Назначения.
Надзирателя звали Иван Патрикеевич Подколодный. Отроду ему было тридцать лет, чёрный, как ворон, глаза тёмные с хитринкой. Уроженец Области Войска Донского, но не казак, а иногородний, как таких тогда называли казаки, работал на шахте. Не шахтёр, был столяром при шахте. Из своего родного города – Александровск-Грушевский, призван в армию в начале Империалистической войны, попал на флот, на крейсер «Аврора». Ушёл добровольцем на фронт в 1918 году. Вот тогда, через год, он впервые столкнулся с Андреем Зайцевым.
Было это во время Донского восстания, когда их полк, где Подколодный был комиссаром, столкнулся с Гундоровском Георгиевским полком и был разбит. А о гундоровцах слава шла великая, одно их имя вселяло ужас среди красных. Казаки в полку имели минимум по два Георгиевских креста, отличались храбростью, отвагой и необычной дружбой, боевым братством. А сформирован он был в основном из 10 Донского казачьего полка.
В ноябре 1919 года комиссар Подколодный вместе с комполка, после боя у одной из станиц, попал в плен.
Белая армия вообще и белоказаки в частности не имели возможности содержать пленных. Если красные могли себе позволить охранять и содержать пленных, то для белых это уже было излишество, самим бы прокормится. Поэтому пленных красногвардейцев или убивали, или предлагали перейти на сторону белых, или отпускали.
Комиссара и комполка привели казаки из-под берега Дона, в курень к сотнику. А сотником был Андрей Зайцев. Он с жалостью смотрел на мокрого, продрогшего, измазанного глиной матросика. Что перед ним комиссар отряда до сотника не дошло. Разглядев второго пленника, что держался гордо и независимо, сотник воскликнул с изумлением:
– Мирон Ильич? Кузмин? Это вы? Господин войсковой старшина? У красных? – и казакам. – Это казак со станицы Луганской. Полный Георгиевский кавалер!
– А чему вы удивляетесь, сотник? – спокойно сказал Кузмин, статный сорока восьмилетний казак, чёрный, как турок, с цыганской бородой.
– Да большинство с верховых станиц за красных. Моих земляков с Урюпинской, на пример. Но с низовых?
– На войне всё бывает, сотник. И вы сами тому пример.
– И кем вы у красных, товарищ войсковой старшина?
– Ротный, – не задумываясь соврал комполка.
– Значить мы с вами, Мирон Ильич, в одном звании.
– В одном. Поднимусь, если не расстреляете. Я и в царской армии, в Японскую, прошёл путь от хорунжего до подъесаула.
– Знаю, и были лишены звания за революционную деятельность. Даже странно, что вы только ротный у красных.
Кузмин усмехнулся в бороду:
– Нет, не странно, не дюже доверяют просто. Странно то, что в Германскую опять поднялся до войскового старшины.
– Во как человека мотает, – сказал один из казаков.
– Так, что, браты, – спросил Андрей, – к стенке его?
– Да как-то жалко, господин сотник. Всё же свой, казак.
– И что, что казак? Отпустим, против нас воевать будет.
– А может – не будет.
– Я так думаю: предав раз, предаст и второй.
– Кого это я предал? – вскипел Кузмин. – Да я с измальства всё добивался сам! Это ты, сотник, из донских дворян! У тебя яблоневые сады по Хопру, батраки на тебя работают! А я из рядовых казаков!
– А моим предкам, что, за красивые глаза дворянство пожаловали?
Кузмин не успел ответить, как огромный казак с сивой бородой с четырьмя «георгиями» на шинели, сказал:
– Хватить спорить, господа офицеры. Казака к стенке ставить не будем. По-хорошему, надо бы ума ему плетью вложить, да боевого офицера трогать не пристало. Отпустим, может быть дойдёт, что против собственного народа воюет.
– А если – нет? У красных тот же народ воюет и, даже, казаки имеются.
– В бою пристрелим. Всё одно его не мы, так Бог покарает.
– Ладно, будь, по-вашему. Не хочешь к нам перейти, Кузьмин?
– Нет.
– Что так?
– Это жизнь свою перечеркнуть, да и не победите вы.
– Это мы ещё посмотрим! Не хочешь – как хочешь, – и казакам. – А с матросиком что делать будем?
– Так иногородний – к стенке и вся недолга. Землю нашу хотели отобрать! А она кровушкой казачьей полита! Из-за этого зараз и восстали.
– Ты откуда родом, морячок?
– Из Александровск–Грушевского.
– Хохол?
– Нет.
– Стал быть, иногородний. Шахтёр?
– Столяр при шахте.
Комиссар Подколодный поёжился, неуютно ему стало как-то, даже Кузмин здесь был свой. А он? Иногородний, пролетарий, матрос – более чужеродного элемента в казачьем курене представить было не возможно. Зайцев тоже это понял, посмотрел на него, усмехнулся:
