В уме своём я создал мир иной
И образов иных существованье;
Я цепью их связал между собой…
М. Ю. Лермонтов
Посмотри на дорогу, залитую лунным светом. Ты увидишь человека, плетущего небылицы. Он ничем не отличается от окружающих, от тех, кто плетёт корзины, прядёт шерсть, вяжет узлы на рыбацкой сети, печёт пирожки с булками, и от многих остальных. Плетущий бродит среди нас, улыбается, внимательно слушает, впитывает в себя любые мелкие шорохи мира, лёгкие запахи, и в это время к нему приходят замысловатые истории. С ним разговаривают его герои, небо с облаками играют разноцветьем, выливаясь радужными дождями, солнечные лучи рассыпаются новогодними блёстками, а от брызг водопадов рождаются новые созвездия. А что творится у него во сне?! Тут уж целые вереницы небылиц топчутся на пороге снов, беспардонно толкаются, тихо переругиваются и, как только им разрешат войти, влетают, попадая под его тонкие пальцы, сплетающие из небылиц сказочные реальности…
* * *
Пространство и время − узел несовместимостей, стремящихся в бесконечность. Их причудливые изгибы, рождающие перекрёстки противоречий и сплетение судеб. Иногда они словно клубки, сотканные из невесомых паутин космоса, а нередко, подобно лучам солнца в кронах светлого леса, рвутся сквозь причинные препоны и теряются в потоках незримой материи чудес и волшебства. Пространство и время своенравны и подчиняются законам, постичь которые невероятно трудно в их простоте и безупречности. Единые пространство и время, словно гармоники совершенства, динамичны и взаимопроникающи, бурлящие в котле воображений и фантазий, существующие в замысловатых мирах, влияющие друг на друга, соединённые незримыми потоками идей, вещей и – нередко – героев.
* * *
На берегу ручья за порыжевшим осенним терновником между двумя вековыми дубами притулилась избушка одной колдуньи – Мулохи-лягушатницы, прозванной Головастиком. Колдуньи не злой и не доброй, так, бестолковой и шумливой. Суматошность Мулохи рождала нескончаемый поток пустопорожней болтовни и мелочных склок с соседями. В первую очередь доставалось скрыге Тяю. Как все скрыги, тот был молчалив, по-собачьи привязчив, отчего постоянно страдал. Он не мог долго обходиться без Мулохи-лягушатницы, а когда приходил к ней в гости или ненароком встречал её на тропинке, то всегда подвергался допросу, который устраивала Головастик. Ему приходилось выслушивать ворох упреков, рождённых в её воспалённой от ветра голове. Тяй молча смотрел на её ноздреватую кожу лица и всегда удивлялся тому, как добрые голубые глаза колдуньи тонули в складках кожи, менялись в цвете и как она становилась невыносимо сварливой. С настырностью настоящего скрыги Тяй выпячивал губы и сердито что-то гундел. А Мулоха начинала с особой тщательностью пережёвывать копчёных головастиков, которыми были набиты её карманы. И, убедившись, что скрыга уже ничего не соображает от её напора, доставала старый чубук, набивала сухим мхом, смешанным с мочёным мухомором, и ехидно щурилась на усталое лицо соседа. Едкий дым доставлял Мулохе бездну удовольствий, она расслаблялась, очаровательно улыбалась и с какой-то пленительной поволокой смотрела на потерянного Тяя. Тот не мог переносить жгучего дыма, съёживался и тихо уходил от колдуньи. Вслед ему всегда летели едкие замечания по поводу его походки, отвисшего живота, драных лаптей и, конечно, преданных собачьих глаз с какой-то бесцветной водянистой печалью. После таких встреч скрыга долго не мог успокоиться и всегда отправлялся в Нижнюю Балку к своему близкому другу − ротану Пупырю.
Дом ротана располагался на Трескучем ручье, как у всех ротанов, любителей воды. А Пупырь слыл самым оригинальным из всего своего семейства, поэтому даже тут умудрился отличиться. Ручей с шумом влетал в его дом, протекал через пару комнат и, уже слегка умиротворённый, с тихим бульканьем вываливался на широкую лужайку. Всё бы ничего, если бы как все практичные существа, и в особенности ротаны, он бы поставил в доме мельничное колесо и занимался каким-нибудь делом, используя силу ручья. Однако приятель нашего Тяя не любил практичности и не раз говаривал о том, что сама по себе бегущая вода и её весёлый говор это уже великое благо.
Тяй подошёл к покосившемуся крыльцу ротанова дома, как обычно, посмотрел на обильный мох, покрывший неровную крышу, потоптался у двери, вдохнул полной грудью прелый запах старых досок и, рассматривая многочисленных улиток, облепивших листья дикого винограда, потянул ржавое кольцо. Дверь неохотно подалась, соскребая накопившуюся слизь с порога, и, выдохнув сырость и домашний шум ручья, отворилась.
Убранство дома Пупыря было незатейливым, за исключением многочисленных перекладин под потолком, где в одном углу шумной компанией расположились голуби, в другом нахохлились воробьи, а в третьем с умиротворяющим спокойствием потребляли дневные сны летучие мыши, повиснув головой вниз, прикрывшись полами своих кожистых крыльев. Тяя всегда интересовал один вопрос: а сны им приходят тоже верх тормашками, – но никто ему так и не ответил. Ротан отмахивался, а мыши смущённо хихикали. Четвёртый угол был пуст, вернее, в настоящее время он был не занят. Там изредка располагалась сова Дуська, но она существо сумеречное, уж не говоря про её таинственность.
