Она была особенная… Один ее запах навсегда врезался в память и кружил голову на протяжении долгих лет. Она не пахла духами с приторно-цветочным ароматом, как дочки и жены богачей, она отличалась от многих. Ее волосы насквозь пропахли крепким табаком, поскольку в таверне, где она часто проводила вечера, все вокруг нее курили. От нее вечно веяло мужским одеколоном, но ни один мужчина не мог похвастаться даже ее ответным взглядом на него. Однажды я сидел на набережной после трудового дня, а она прошла мимо и от нее повеяло какой-то дикой смесью переспелого манго, табака и одеколона вперемешку с нотками спирта. Она не пила, хотя ее отец любил пропустить стакан-другой рома после работы в порту. Ее легкое розовое платье развевалось на ветру и только тогда я сумел охарактеризовать этот сложный и невероятный запах – запах свободы. Вот он -истинный символ нашего Острова Свободы – юный, незабываемый, прекрасный, вдохновляющий на благородные дела и необыкновенный.
Я не знаю, верила ли она в Бога, но на шее у нее всегда висел металлический крест. Скорее всего, согласно обычаям ее семьи. Краем уха я слышал от работников порта и рыбаков, что она как-то раз была на мессе. Кто из нас не был на ней в тяжелые моменты жизни? Впрочем, это неважно. Я сам не являюсь соблюдающим католиком, лишь просто верую в единого Бога и мне этого достаточно. Я не знаю ни одной молитвы.
Она училась на медсестру. Не потому что эта профессия была престижна или потому что ее семья на этом настаивала, нет. Она действительно была отзывчива и сострадательна. Как-то раз мне довелось увидеть, как она подобрала голубя, которого подрала кошка, и понесла его домой. В свободные от курсов и от домашних заданий часы она подрабатывала лаборантом в поликлинике.
Она состояла в партии и представляла свой колледж на всех собраниях с политическим уклоном. Она была правой рукой старосты, но весь смысл состоял в том, что старосту недолюбливали, а к ней относились куда лучше. Дело в том, что староста была чересчур приземленной, ей было дело до всех и каждого, вплоть до мельчайших подробностей, а Она возвышалась над этой мирской суетой, умела отдалиться от обыденных проблем, придирок ко всему и вся. Но в то же время у нее были завидные сила и стойкость характера, которые она проявляла в учебе, на работе, на партийных собраниях и в той же таверне. Все знали, что вечерами она сидит в этом заведении и поначалу партийное руководство даже высказывалось по поводу такого поведения, но потом выяснилось, что она не употребляет спиртного, не курит табак, не позволяет себе вольностей, а просто пьет чай и слушает живую музыку. Тогда все претензии к ней исчезли.
Ей было всего восемнадцать, большинство девушек ее возраста веселились, наслаждались жизнью и уж подавно не имели таких принципов, какие были у нее. Откуда у нее была такая жизненная позиция? Мне этот вопрос не давал покоя. Она ставила себе ограничения, но в то же время она была свободнее любого человека на нашем острове. Хотелось бросить свой привычный мир и жить всю жизнь с ней, переживая каждый момент так, как это делала она. Хотелось глядеть на этот мир ее глазами. Казалось, что ее мировосприятие гораздо ярче и интереснее любого, чьего бы то ни было.
Я не знал, как к ней подойти. Если бы я постарался с ней познакомиться на улице, ничего хорошего бы не вышло. Она прошла бы мимо и даже не глянула бы на меня. А подойди я к ней в таверне, такой взгляд бы бросила, что я бы сразу отпрянул. Я решил идти после рабочего дня в таверну и попытаться заговорить с ее отцом.
Смеркалось. Было семь часов вечера. Люди освобождались с работы и шли отдыхать. Бар находился приблизительно в километре от моей работы и я шел по набережной, представляя себе, как я поговорю с ее отцом, и, может быть, если Бог улыбнется мне, отец даст добро на союз меня и его дочери. Я об этом мог только мечтать. Наконец, издали стала раздаваться негромкая музыка гитары. В баре она играла постоянно. Я пошел на звуки и, только зайдя за порог таверны, я получил приветствие от работающих и отдыхающих там. Я без промедления сел за бар и попросил кофе. Я практически не пил, таковы были мои принципы. Попивая кофе, я размышлял о предстоящем разговоре. Однако ее отца не было и не было. Я уже и не ожидал его увидеть, однако, сразу же после моей мысли о том, чтобы пойти домой и попытать удачи в следующий раз, двери распахнулись и вошел мужчина средних лет, потомок испанских эмигрантов, ее отец. Волею судеб он сел на соседний со мной стул и заказал порцию рома. Не решаясь заговорить с ним, я молчал на протяжении десяти минут, но потом все же осмелился поздороваться. Он с энтузиазмом ответил на мое приветствие, подхватил беседу и начал расспрашивать про мою работу и про семью. Таким образом я подвел тему разговора к вопросу о его дочери. Он усмехнулся и сделал еще один глоток рома:
– Что ты хочешь знать? – спросил он, – она такая же, как ее мать, царствие той Небесное. Никогда не поймешь, что у нее на уме, ни-ког-да. Оно тебе надо? Я ее мать не один год добивался, хотя вокруг было много других девушек, которые были куда попроще. Добился. А в итоге дочь – один в один. За ней мужчины толпами ходят, и достойные среди них есть, а она все нос воротит. Я пробовал поговорить с ней – слушать ничего не хочет. Переводит тему. А иногда так глазами сверлит, что мало не покажется. Ее ровесницы другие, а она вот такая. Шаг влево, шаг вправо – расстрел взглядом на месте. Тебе оно надо?
