Белый котенок пищал так жалобно, что у любой молоденькой девушки слезы навернулись бы на прелестные глаза. Зачем он забрался на дерево, выяснить было невозможно: как говаривали люди, зверя поймет лишь зверь – или человек, если только он колдун. Правда, Ветта Ольшанская колдуньей не была, да и глаза ее прелестными никто назвать не решался – выпученные, как у рыбы, и неопределенного, грязного цвета. Закатав рукава простенького платья, она приступила непосредственно к спасению котенка в беде.
Довольно смело задрав юбку – она знала, что никто не увидит, поскольку все немногочисленные домочадцы находились в усадьбе, а до ближайшего соседа было далеко, – молодая госпожа Ветта забралась повыше, чтобы дотянуться до зверька, и ловким движением взяла его в маленькую ладошку. Спрыгнув на землю, она сперва отпустила котенка, надеясь, что он доживет до возраста, когда от него будет толк – мышей в усадьбе водилось предостаточно, – и только потом отряхнулась. Взглянула на дерево, будто удостоверяясь, что где-нибудь в ветвях не стонет еще один нуждающийся в помощи зверек. Вздохнула. Старая ольха качнула ветвями на ветру, словно вздыхая вместе с ней.
Говорили, что это была необычная ольха, чьи корни ушли в землю во времена, когда все люди были колдунами. Оттого и листья ее казались зеленее, и ствол крепче, и никакие морозы и засухи не были ей страшны. По этому дереву называлась и усадьба, к которой теперь направлялась Ветта, просто и ясно – Старая Ольха. Путешественник, впервые услышавший это название, имел обыкновение спрашивать: «Где же Новая?» На это местные привыкли отвечать: «Уже и Новая сгинула, а Старая стоит и будет стоять, пока мир не рухнет».
Деревянный домик, слывший когда-то обителью одной из самых богатых и древних фамилий Берстони, теперь был похож на остов погибшего корабля. В дверях показалась Гавра – одна из двух последних слуг господ Ольшанских, старая кормилица, пережившая большинство своих выкормышей, которая выступала в роли прачки, кухарки и любых других ролях, необходимых в хозяйстве в конкретный день. Помогал Гавре ее внучатый племянник Сташ, громила, отличавшийся большой любовью к насекомым и физическому труду. Возможно, он любил что-нибудь еще, но сказать об этом никому не мог: с самого рождения Сташ был глух, как пробка.
Заметив Ветту, Гавра указала сморщенным пальцем на окошко второго этажа.
– Госпожа звала, – гавкнула она, – сундук открыла. Пока ты гуляла, из Кирты кто-то с письмом прискакал.
– Что в нем было?
– Почем мне знать? – отмахнулась Гавра и поковыляла прочь, озираясь, наверное, в поисках Сташа. Ветта легко взбежала по скрипучей лестнице и нашла мать там, где и ожидала – в светлице, у сундука с платьями.
Госпожа Берта критически осматривала наряды дочери – вернее, те, что когда-то были ее нарядами, но перешли к Ветте, как только та подросла. Зеленое платье, лежавшее на крышке сундука и безнадежно вышедшее из моды много лет назад, очевидно, не устраивало госпожу Ольшанскую, но найти что-нибудь получше она не могла. Едва Ветта появилась в комнате, мать оглядела ее с ног до головы и задумчиво заметила:
– Если одолжить денег на хорошую ткань, я смогу сшить на тебя новый наряд.
Ветта начала понимать, в чем дело, но эта мысль ей совершенно не нравилась.
– И как мы будем отдавать долг?
– Я что-нибудь придумаю.
– В нашем положении, матушка…
Госпожа Берта сверкнула небесно-голубыми глазами так красноречиво, что Ветта осеклась. Мать тем же рассудительным тоном сказала:
– Из любого положения можно выйти.
Ветта не сумела сдержаться:
– Замуж, например?
– Приструни свое высокомерие. Тебе девятнадцать, пора бы уже.
«Будто я этого не знаю», – раздраженно подумала Ветта, прекрасно помнившая, как гордилась ее мать тем фактом, что начала рожать детей уже в пятнадцать лет. Маловажно, что выжили только двое, а к дню сегодняшнему осталась лишь Ветта. Полгода назад без вести пропал Войцех, ее старший брат и номинальный глава семьи. Номинальный – поскольку, во-первых, делами занималась госпожа Берта, и, во-вторых, от Старой Ольхи стараниями Войцеха осталась лишь сама ольха да трое последних Ольшанских. Как бы Ветта ни любила брата, нельзя было отрицать, что унаследованная им от отца безалаберность окончательно превратила имя господ Ольшанских в нарицательное, обозначающее людей, утопивших свое состояние в крепком алкоголе и других отнюдь не ароматных жидкостях.
Один из свидетелей, якобы видевших Войцеха после исчезновения, клялся, что тот всплыл у южного берега речки Подкиртовки – это был рыбак Янко из Малой Митлицы, человек возрастной и уважаемый, поэтому его слову многие поверили. Двое других, имена которых затерялись в вихре слухов, заверяли, что господин Ольшанский напился вусмерть и окочурился на заднем дворе корчмы – правда, один упоминал «Двух батраков», а второй – «У Петера».
– Так или иначе, – продолжила госпожа Берта, – через десять дней мы отправимся к Ройде на памятную. Дух его брата как раз упокоится, и можно будет безбоязненно вспомнить о житейском. О наследниках, скажем, позаботиться.
