Август только начинался, листья ещё не опадали, было сухо и жарко. Пыль на грунтовой дороге лежала толстым мягким слоем, словно серая мука, в которую размололи вязкое дорожное тесто после окончания дождей на прошлой неделе.
Под пиджаком ёрзали потные плечи, пригретые солнцем. Блестящие чёрные ботинки, глубоко утопая в пыли, покрылись серой пудрой. Я представил, как смешно выгляжу с чужой стороны, но снял обувь, носки, сбил складками чёрные брюки, ремнями стянувшие ноги над коленами, опустил узел галстука, повисшего алым распятием, взял в руки по чёрной лодочке, что повесили над землёй острые носы, со сложенными внутри мятыми пиратскими парусами, и пошёл по дороге, ощущая ступнями не горячую, как песок на юге, а тёплую, чуть теплее кожи, пыль. Я брёл, не стесняясь людей, что поворачивали ко мне головы, медленно проезжая в легковой машине, низко осевшей оранжевым кузовом над блестящим задним колесом, в дымящейся пыли. Когда остался один, сел на корточки, спрятал руки в пыль, чувствуя внешней кожей тепло пыли, а подушечками пальцев и ладонями прохладную землю дороги.
Из короткой травы, лежавшей переходом между обочиной и садоводством, мягкой как кудри ребёнка, взрослые стебельки кололи ступню, сохранившуюся детскую кожу в неглубокой ложбинке, между жёсткой пяткой и большими, отвердевшими пальцами ног.
Передо мной дощатый забор жёлтого цвета, отгородивший садоводство от травы. От дороги земля склоном спускалась к зелёной роще в низине; видны дачные наделы. От внешней ограды до асфальтовой дороги клавишами пианино участки. Дорога, видная в просветы между домами из белого и красного кирпича, разделяла садоводство пополам; за ней до деревьев сползали, как лыжи, длинные наделы.
Память собрала в мозаику пейзажа осколки воспоминаний; ручей из рощи наполнял небольшой круглый пруд, и истощённый струился узким мелким потоком, каким в сильный дождь течёт вода вдоль ступени тротуара. За рощей, за прудом огромное поле поднималось к горизонту, как контурной линией, очерченное тёмной полосой леса.
В пустоте между белым и красным кирпичными домами, в похоронных крестах рам, я видел участок у рощи. Землю огородили голубым забором с узким просветом в одну штакетину. Вдоль забора с соседями, скрытого от меня кирпичами красного фасада, блестел стеклянный парник, изнутри зелёный, с белыми глазами солнца. У дальней ограды вдоль березовой рощи стоял голубой сарай, распахнув дверь как полу пальто в тёмный проём, сбив на затылок кепку крыши. Рядом жёлтый сруб колодца под крышей на четырёх столбах, переломленной пополам, словно по листу жести снизу ударили мечом, словно соединили кончики пальцев рук, а ладони развели, словно карточный домик, или птица, опустившая крылья. Дальше вид загораживал белый дом.
Я потому лишь заметил картинку, что ворота на участок были распахнуты, на песчаной площадке застыла чёрная легковая машина, с открытой дверью водителя. Перед колодцем, на зелёном газоне стоял ребёнок в синей юбке и полосатой, красно-белой футболке. Слева, из-за дома в картину вбежала, босиком, тяжело и неуклюже, полная женщина, с румяными волосами, одетая в синие брюки и абрикосовую рубашку с длинным рукавом, чьи полы танцевали у пояса. Она обогнула машину, протянула какие-то бумаги внутрь, дверца захлопнулась. За моей спиной зашуршали шины, раздался смех. Я не оглянулся и смотрел, как женщина прижала к лицу ладонь, словно забыла. Чёрный, как катафалк, автомобиль выехал на дорогу, переваливаясь на песчаной площадке, повернул вправо, и понёсся, мелькая между белыми и красными домами.
Я представил, как забавно выгляжу, в пиджаке, в брюках, собранных пышной гармошкой над коленами, с ботиками на крючках пальцев, вспомнил смех за спиной, и побрёл дальше, думая, что кто-то опаздывает, улыбаясь представлению о своём виде.
