Это было его тайным летним увлечением. Воображение услужливо придавало действиям девятилетнего Евгения Дерягина облик преступления. Дыхание перехватывало, и что-то изнутри щекотало низ живота.
Прихлопнуть, раздавить, – тоска, да и только. Надо длить, растягивать их боль. Лишь тогда войдешь в раж. Только тогда окатит теплая, сладкая волна, и в глазах потемнеет. На кухне, где трепыхались выцветшие занавески, и бормотало сбрендившее от новостей радио, Дерягин медленно, как можно медленней отрывал им конечности. Он аккуратно вешал жертвы на виселицы, сделанные из спичек и проволоки, а после подпаливал. Черные тельца подергивались, корчились в огне агонии, и, казалось, безмолвно молили о пощаде и звали на помощь. А их соплеменники, будто пытаясь спасти несчастных, кружились над юным палачом и жалили его в шею, в руку, в щеку. От внезапного приступа страха Дерягин передергивался, соскакивал с табуретки и махал руками.
Но больше всего Евгений боялся, что ночью, когда он заснет, из-под кровати, шурша лапами, выползет мохнатый король мух и, холодно поблескивая сетчатыми, размером с баскетбольные мячи глазами, сделает с Дерягиным все то, что Евгений проделывал на кухне с его назойливыми поданными.
Гостиничный номер был крохотный. Выбравшись из-под кровати, Дерягин уткнулся лицом в коричневый ботинок Светланы, которая сидела в драном с деревянными подлокотниками кресле, закинув ногу на ногу. Евгений потерся щекой о ботинок и, шутливо зарычав, впился в него зубами. Пташкина, поморщившись, отдернула ногу.
– Упс, – вытянув губы, произнес Евгений, поднялся и стал неторопливо отряхивать от пыли серый мятый костюм. – Еще скажи двадцать шесть (чихнул) лет, а веду себя, как маленький, – он напряженно усмехнулся и опять громко чихнул.
Когда они только вошли в номер, и Евгений, с глухим хлопком откупорив игристое полусладкое, наклонил бутылку над пластиковым стаканчиком, то Светлана, дергая себя за мочку уха, оглушила Дерягина тихими словами. И советское шампанское, переливаясь через край стаканчика, шипело и пенилось озерцом на столе, и струйками стекало на пол. Больше Светлана ничего не сказала. Она лишь буравила Дерягина глазами.
С их последней встречи прошло каких-то две недели, а Светлана так переменилась, – не узнать. Черная длинная, до щиколоток юбка и такой же траурный свитер с глухим воротником, пожухлые соломенные волосы, болезненно-бледное лицо с кумачовыми губами, – все это было незнакомым, чужим, странным.
Протягивая Светлане сережку – золотой листочек, сорвавшейся с мочки уха и залетевший под кровать – Дерягин сухо посоветовал:
– Сдай в ломбард. Деньги тебе понадобятся.
– Какой ты добрый, – она усмехнулась.
– Это только твоя проблема, – вспыхнув и опустив глаза, поспешно пробормотал он.
– Только моя… – глухо отозвалась она, съежившись в кресле.
– Да. Только твоя, – нахмурившись, раздраженно настаивал он.
Взвизгнув кошкой, Светлана схватила вазу с тремя розами… Голова Дерягина разлетелась на зеленые осколки. В одном из них сверкнуло: «Зачем я это брякнул?»
***
Реактивно завывая, кто-то на скорую руку склеил голову. Подташнивало, мутило. Поскрипывала полуоткрытая дверь. За ней, в коридоре, надрывался пылесос. На полу номера, у пустого кресла, в лужице крови лежала красная роза. Ее бутон очертаниями напоминал лоно Светланы. Дерягина повело. Он тихо простонал, и его вывернуло на розу. Прополоскав рот шампанским, Евгений приложил мокрое, отдающее хлоркой полотенце к ноющему, раскаленному виску.
За окном желтела, рыжела аллея, – то ли маскарад, то ли поминки. Дождь наискось, торопливо штриховал темные, сгорбленные силуэты прохожих. Ледяные, белые гранулы скакали по подоконнику.
Большая сонная муха безуспешно пыталась выбраться из ловушки окна. Застряв между оконными рамами, она упрямо ползла вверх по расплавленному, дождливому серебру. Дерягин раздвинул скрипучие рамы и зажал муху в руке. Муха стала щекотать ладонь. «Я ничем от нее не отличаюсь» – грустно прошумело, пробарабанило в голове и застряло комком в горле. Евгений выпустил муху в дождь, – и она черным камешком сорвалась вниз, исчезла в серой пелене. Дерягин вдруг вспомнил о давнем, летнем увлечении, о кухонных казнях, о мохнатом короле мух и подумал о Светлане. Возможно, его опять подвело слишком услужливое воображение. А на самом деле ничего такого не было, и быть не могло. Светлана расколошматила вазу и теперь станет тем, кем была долгое время раньше…
Семнадцатилетний призрак в белом халатике оживленно щебетал у окна и звенел скальпелями, зажимами, ножницами. Солнечные зайчики от инструментов, перекладываемые неприметной, но говорливой медсестрой, прыгали по бледно-зеленым стенам, по небритой физиономии хирурга, по коричневой, залитой йодом женской ноге, в которой, весело посвистывая, ковырялся Сап.
Призрак материализовался в розовом коридоре. Там солнце, полоснув по глазам, пряталось за темный полог, что висел над соседним корпусом больницы. Взбудораженный Дерягин, взмахивая руками, безуспешно пытался рассказать о прошедшей операции Пирогу, на голове которого белела шапочка, лихо сдвинутая на ухо, как берет десантника.
