© Галина Болтрамун, 2017
ISBN 978-5-4483-9158-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
* * *
Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это —
города, человеков, но для начала зелень.
Стану спать не раздевшись или читать с любого
места чужую книгу, покамест остатки года,
как собака, сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт. Свобода —
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.
* * *
Сижу, довожусь до ума, переводятся лепты.
За заначкой в сундук полезешь, ан нету злата.
Каждый нерв на участке меня от ступней до портрета
отторгает обрыдшую зелень путем (сопро)мата.
Засыпаю в одежде, форся в галифе модельера,
книгу чужую подпортив. Остатки года
бьют собаку, как мамонта били зачатки эры.
Прогнозируя индекс на бирже, Скульптура Свободы
путает отчества нефть продающих тиранов.
Хочется сладкого. Хоть бы халвы Шираза.
А в холодильнике – мозг петуха, гнутый рог барана
и два посиневших коровьих глаза.
* * *
…и при слове «грядущее» из русского языка
выбегают мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких зим уже безразлично, что
или кто стоит в углу у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное «до»,
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как дареной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека нам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
* * *
…и при слове «поэзия» из русского языка
выбегают музы и всей оравой
просят у поэта лакомого куска,
а у него только сыр дырявый.
Зимы проходят. Ни разу не глянул, кто
стоит у окна за шторой. Яга, Кармен ли,
Аполлон Бельведерский ли, конь в пальто?
Их неземное «до» ему до фени.
Одна лишь беда, что жизнь разевает пасть,
приличные части тела откусывая при встрече.
И вот от поэта осталась лишь часть,
о которой не может быть речи.
* * *
Север крошит металл, но щадит стекло.
Учит гортань проговаривать «впусти».
Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти.
Замерзая, я вижу, как за моря
солнце садится, и никого кругом.
То ли по льду каблук скользит, то ли сама Земля
закругляется под каблуком.
И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
все отчетливей раздается снег
и чернеет, что твой, Седов, «прощай».
* * *
Пишу – как целую зубилом стекло,
табула раша скулит: «Дай покой…»
Кто вдел мне в кулак супер-пуперное стило,
вопиет, что твой спикер: «Долой!»
Ха! Плюя на фарватер, сбегу за моря,
сяду в засаду, и никого кругом.
Запляшет вприсядку канкан искусительница-змея,
притопну гадине каблуком.
И в гортани моей раздаются снега,
чай и чача лежат, положившись на хрен,
буль-буль кувыркается. В речи моей – пурга,
а в наречье – пурген.
* * *
Тихотворение мое, мое немое,
однако, тяглое – на страх поводьям,
куда пожалуемся на ярмо и
кому поведаем, как жизнь проводим?
Как поздно заполночь ища глазунию
луны за шторою зажженной спичкою,
вручную стряхиваешь пыль безумия
с осколков желтого оскала в писчую.
Как эту борзопись, что гуще патоки,
там не размазывай, но с кем в колене и
в локте хотя бы преломить, опять-таки,
ломоть отрезанный, тихотворение?
Луны глазунья и лазанья
Тихотворение мое – дитя немое
певца, ржеца: поэта и Пегаса.
Стиху пырнем халтурящий геном и
коню поведаем, как жизнь ужасна.
Как, взъевшись заполночь на ту глазунью,
ее пихаешь из зуба спичкою,
нюх преломляют в носу козюли.
Рука-добытчица ох невеличка и
свистульки тащит из раков с патокой,
что вялил предок в седьмом колене,
и, чуть не вывернувши лопатку,
дерет со шторы луны пельмени.
Выходят боком тебе те раки,
но естественно – лунные кулебяки;
и, дань отдавая блину Селены,
борзопись мечешь на мракопись тени,
матопись позже – на фигопись хрени.
Обидны оскалы диска мухортого.
Ну что с него взять, калача не тертого…
Тут Пегас, как безумный, заржал – и
примчался дежурный пожарный,
тут как тут подоспел участковый,
опознали Пегаса подковы.
А рассказчик лежал оглушенный,
копытным под дых запряженный,
в грезах спутались мухи, котлеты
и постной луны омлеты.
* * *
В стране теней завидуют простому
Поденщику, лопат его и вил
Несложному набору; он солому
Несет в мешке – и жмурится Ахилл,
Припоминая летнюю истому
И как блестит соломенный настил.
И всю свою прижизненную славу,
Всю о себе посмертную молву
Отдать готов за острую приправу
В похлебке, зной, шуршащую траву,
За смертный пот, смешных детей ораву,
Жену, тепло земное – наяву.
* * *
В стране теней попсового поэта
Поденщики не будут содержать,
Дадут лопату, задерут манжеты,
Заставят гнуть с рентабельностью стать
И не профанацией куплеты,
А мешки, как профи, набивать.
Ах, коротка прижизненная слава —
Как рубль у непорядочных менял…
И вот в Аиде, скинув ризы сана,
Мэтр ваньку стратегически свалял
И тщится убедить чертей ораву,
Что он им брат, ведь много начертал.
* * *
У меня зазвонил телефон.
То не слон говорил. Что за стон!
Что за буря и плач! И гудки!
И щелчки, и звонки. Что за тон!
