Эта история начала разворачиваться фактически довольно далеко от Памфилии, а именно в Ионическом море, в чьих водах Одиссей немало покружил, пытаясь достичь Итаки и попадая всякий раз на Корфу. Вот именно, наша история началась на острове Корфу, он же Керкира. Советский сочинитель Памфилов, сорок-с-чем-то-молод-под-полста, однажды, во второй половине восьмидесятых, июльским утром высадился здесь на берег с югославского парома без всякой цели, кроме как записать себе этот факт в биографию.
До этого он две недели жил в Дубровнике, в отеле «Аргентина», где занимался тем, что тратил 12 миллионов неконвертируемых югославских динаров, полученных в виде премии на театральном фестивале. Вручая премию, ему посоветовали избавиться от денег как можно скорее, ибо инфляция пожирает их быстрее, чем вы пожираете купленный на эти деньги бифштекс. Довольно странная для советского писателя ситуация – избавляться от денег вместо того, чтобы думать, как бы ими разжиться. Именно в связи с этим странным обстоятельством он решил купить пароходный билет и совершить однодневную туристскую поездку за пределы мира социализма.
Ну, хватит с нас и этой преамбулы, мы все-таки пишем рассказ, шорт стори, и он должен быть не только стори, но еще, черт побери, и шорт, а потому не нужны нам тут слишком кустистые преамбулы.
Весь день он бродил по небольшому суетливому городу, нимало не интересуясь его историей, но жадно всматриваясь в малейшие детали быта и торговли: все тряпочки и хвостики капитализма казались ему заманчивее античных цивилизаций. Снова тормозя себя, не позволяя растекаться мыслью по древу, мы направляем памфиловские стопы к вечеру прямо в порт, откуда в шесть часов социалистическое судно должно было отвезти его назад, в более привычную среду обитания.
Он прошел мимо ошвартованного вдоль набережной греческого эсминца, столь старого и бесформенного, что местами он напоминал советский паровоз времен первой пятилетки. За этим эсминцем сегодня утром кормой к пирсу ошвартовался социалистический паром. Сейчас вместо парома там зиял большой кусок красивого пейзажа с отдаленной горной грядой, с изогнутой полосой мола, с маяком на конце мола, с проливом и с кормой далеко уже ушедшего в сторону моря парома.
Памфилов сначала не понял, что пароход ушел без него. Довольно вяло он подумал: какие гады эти юги на пароме, какая оказалась сумрачная и нагловатая команда. Потом вдруг понял, что произошло, и заметался. Да как же так?! Да я ведь тут совсем один! Да вообще-то что за безобразие! Сейчас всего лишь без двадцати шесть! Ушли на час раньше! Бросился к полицейским, совал им в нос свои часы, выкрикивал одно лишь, вдруг выскочившее английское слово: «Шэйм!» Полицейские в ответ показывали на портовые часы, там было шесть сорок. Никто не удосужился предупредить пассажира Памфилова, что на Корфу время поспешает на час раньше, чем в Дубровнике, хоть и украшают они один и тот же меридиан.
Тот, кто никогда не был советским человеком, не сможет представить себе весь ужас заброшенности, охвативший Памфилова. Один на капиталистическом острове! Рядом с эсминцем НАТО! Мечась по пирсу и повторяя свое бессмысленное «шэйм», он зацепился носком мокасина за что-то подлейшее и железное, которое все свое время только и дожидалось этого момента, и в довершение «шэйма» правая подошва оторвалась всей носовой частью и безобразно загнулась к корме, то есть, пардон, к пятке.
Прошло не менее пяти сигарет, прежде чем он сообразил найти контору югославского пароходства. Там сидел мрачнейший человек, который сказал, что следующий паром придет из Дубровника только через три дня. После этого он посмотрел на часы и показал подбородком на дверь вполне в стиле только что ушедшего парома. Памфилова тряханул экзистенциальный пароксизм: часы тут явно не в ладах с моим мироощущением. На набережной были и другие агентства, но наш писатель как советский человек свирепо боялся туда зайти. Не заходить же в таком вот трясущемся виде, с мокрыми подмышками и с отваливающейся подошвой в какую-нибудь «контору Кука», известную с детства по разоблачениям Самуила Маршака. Получится ведь самый настоящий «шэйм»! Вдобавок к этим соображениям он по-советски считал, что все греки идеально владеют английским, и боялся предъявить свой, далекий от идеала.
Тут из одной конторы вышел грек и пригласил внутрь: давай, заходи, чужеземец, в чем проблемы? Увлажняя языком пересохшую полость рта, Памфилов дал себя ввести. Перед ним поставили чашечку кофе. Он осмотрел стол в поисках сахара. Такового не оказалось. Греческий кофе был соленым, гадость даже для отставших от корабля. Вы куда хотите, спросил грек, или, во всяком случае, так Памфилову показалось. В ответ на сбивчивое бормотание грек покивал лошадиной челюстью. Ваш случай, мой друг, совсем не исключение. За все ваши миллионы динаров вам тут не купить и бутылки с маслом, не говоря уже о сандалетах или о билетах на самолет. Отставших от этих кораблей у нас тут просто отправляют на свалку, как это ни печально. Всего вам хорошего. И посмотрел на часы.
Вернувшись на набережную, Памфилов подумал с неожиданной вспышечкой веселья: ну, пропадать! Чемодан мой с «нетленкой» выбросят из «Аргентины» на улицу, а потом столкнут под откос безвозвратно. Самолет в Москву уйдет без меня. Можно ни о чем уже не беспокоиться, кроме жизни и чести. Хватятся меня не сразу, но, хватившись, сразу же решат, что подорвал со всеми секретами Союза писателей. Значит, и о чести можно не беспокоиться. Хоть нынче и «новые времена», но от такого пятна уже не отмоешься.
