Вдоль моря шли торговцы. Первым тащил объёмную клетчатую сумку бородатый мужик, похожий на бедуина.
– Кукуруза! Сладкая сочная кукуруза, – кричал он и степенно сыпал покупателям крупную соль в бумажный кулёчек – как будто одаривал бесценными сокровищами.
Весело галдели две голенастые тётки, мужья которых перед рассветом уходили на лодке в море собирать свой урожай:
– Шашлычки из мидий и рапанов. Креветка! Самая лучшая черноморская креветка!
Брёл унылый сутулый мальчик, тащивший коробку с ракушечными корабликами и зайцами:
– Покупайте крымские сувенииииры, покупайте крымские сувениииры…
Со степи дул сильный горячий ветер, уносил слова и царапал песчинками тела загорающих. Покупали сегодня неохотно – есть было жарко, и пыль хрустела на зубах. Люди уходили с пляжа раньше обычного, прячась под зонтиками и широкополыми панамами от тяжёлого солнца, тускло отражавшегося во взъерошенных мутных волнах. Оксана уже несколько раз тормошила Мишу, говорила, что пора. Пообедаем – и в номер. Не давала ему засыпать, мазала кремом, едко пахнущим химическим персиком, укрывала полотенцем и снова будила, а Миша лежал, не двигаясь, и бормотанье Оксаны, и выкрики торговцев казались ему далёкими и приглушёнными.
– Пахлава медовая с орешками. Пахлава медовая.
Голос легкий, без всякого выражения и призыва. Хочешь – покупай, не хочешь – и не надо.
Пахлаву несла старая женщина в старомодном светло-сером платье с агатовой брошью. В одной руке была плоская белая тарелка с позолоченной каймой, покрытая салфеткой. Другой рукой придерживала шляпку.
– Пахлава медовая, – раздалось ещё ближе.
Спокойные голубые глаза, гладкие розовые щёчки, высохшие губы, подкрашенные помадой, седые кудельки – Миша вспомнил, как бабушка на ночь накручивала волосы на обрывки газеты и однажды, не разглядев, порвала под это дело его тетрадь.
– Давайте сюда! – неожиданно сказал Миша.
– Ты с ума сошёл? – зачирикала Оксана. – Жирное, сладкое, одни углеводы.
Старушка уже приподняла салфетку, показывая что-то золотисто-коричневое с блёстками сиропа, на который сразу ринулись пляжные осы.
Оксана пожала плечами:
– Это вообще не пахлава! Помнишь, мама Аслана пекла? Ромбики из слоёного теста.
– В Азербайджане – ромбики, а у нас лодочки, невесомые, воздушные, – равнодушно прошелестела старушка и посмотрела куда-то за морской горизонт.
Миша полез за деньгами, а Оксана продолжила ему шептать, что это ж обычный хворост, сплошная изжога…
– Миша, ты нормальный вообще? На руки её посмотри – думаешь, она их моет?..
– Мишенька! Бери, для тебя пекла. Ну как? Давно такого не ел? А я вчера специально мёду свежего купила, как чувствовала, что тебя встречу.
Она звенела и пела мультяшным хрустальным голоском, каким Клара Румянова озвучивала своих зайчиков и чебурашек, а покрасневший Миша суетился, совал ей в руки деньги, отмахиваясь от ос и Оксаны, и видел свою бабушку, с которой восемь лет назад не успел попрощаться да и звонил ей редко, говорил нетерпеливо, показывая свою занятость. Бабушка всё понимала, ждала его, пекла к его приходу пирог с яблоками, а потом, когда уже тяжело стало нагибаться к духовке, приноровилась катать шарики-картошки из какао и раскрошенного печенья, добавляя для аромата каплю коньяка. И ещё бабушка умудрялась звонить – не вовремя. Когда Миша сидел на совещании, опаздывал на встречу, покупал Оксане цветы, стоял под душем, отсыпался в воскресенье или просто был усталым и злым до того, что хотелось то ли ругаться, то ли плакать. А потом бабушки не стало, очень быстро – вечером увезли в больницу и позвонили утром, тоже не вовремя. И теперь Миша зачем-то всё это лопотал какой-то неведомой старушке, захлебываясь, заедая хрустящей рассыпчатой пахлавой, а та сидела рядом, гладила его по голове, и почему-то Оксана трясла его, царапая перламутровыми ноготками, – и он очнулся. Во рту было сухо и сладко. Пляж почти опустел, море придвинулось так близко, что намочило полосатое полотенце, густой зной лежал над городом, и лёгкой походкой уходила в сторону голубых холмов маленькая старушка в шляпке.
– Идём, надо догнать.
Оксана вцепилась в него, не пускала, но он вырвался и побежал, вкручивая пятки в раскалённый песок. Пошёл медленнее по самому краю прибоя и, наконец, остановился перед нагромождением камней, где грелась златокудрая девица с витиеватой татуировкой на бедре.
– А бабушка тут не проходила? Такая…
– Баба Валя? Это в шляпке которая? Наверх побежала! – И, махнув куда-то рукой, девица прыгнула в воду.
Первый раз Валя пришла в этот город, когда ей было года четыре. Помнила она это смутно – больше по рассказам мамы Шуры. Как-то дядя Костя – Валя так и не научилась называть его папой – поехал в Каховку, чтобы забрать свою младшую сестру Ксеню, хотел увезти её к себе, на побережье, где можно было хоть как-то прокормиться – до поздней осени висели на деревьях яблоки и груши, в горах зрел синий терн и красный кизил, море давало рыбу, а Шура зорко стерегла пёстренькую курицу, получая к завтраку коричневое яичко. Но дядя Костя опоздал – и веселую вертлявую Ксеню, и двоих её мальчишек уже закопали вместе с другими, умершими от голодного тифа. На обратном пути у обочины он нашёл мёртвую женщину, смотревшую в сторону холма, забравшись на который уже можно было почувствовать запах моря. Рядом с ней спала кудрявая девчонка. Она проснулась, назвалась Валей, послушно взяла незнакомого дядю за руку и пошла за ним лёгкими детскими шагами, не оглянувшись на оставшуюся мать. Странная девочка.
