Отвражение. Почему никто до сих пор не придумал этого слова? Это же так просто! Отторжение – я отторгаю от себя то, что мне противно. Отвражение – отврагаю того, кто уродует меня изнутри. Вынимает из моих закромов самое гадкое, гнусное, больное. Я ведь, в сущности, неплохой человек. Не злой, не агрессивный. Не нытик, не рёва. Мама говорила, что плакать плохо, что это слабость, а потому нельзя. Утираю слёзы, на душе виновато и тошно.
Она подходит сзади, как всегда. Кладет на мои поднятые к самым ушам плечи свои тонкие белые пальцы. Такая другая. Такая красивая. Улыбается остро, задиристо, как Джокер на карте, как Джек Николсон в лучшие годы, поднимая уголки губ вверх как пики. Смотрит чуть насмешливо, распустив паутинку тонких морщин от глаз до висков. Лицо неправильное, но совершенное, неправдоподобное, изумительное. Когда она входит в комнату, все замолкают.
Мама, зачем ты так со мной? Зачем ты родила нас такими разными?
Моя сестра. Близнец. Так говорят.
Отврагаю, отврагаю, отврагаю.
– Сидишь? – она и говорит как Джокер, как дьявол, чуть насмешливо, глубоко, коварно. Завораживает. Тонкие пальцы пробегают по моему плечу. Никогда от них не бывает больно. Никогда они не впиваются, не давят. Зачем? Алекс работает тоньше.
Передо мной на стол шлепается толстый блокнот. Бумага желтоватая, словно старая. Карандашные тени разбегаются по углам. Это было бы очень красиво, если бы не…
– Полюбуйся. Хороша? – холодная ладонь покидает моё плечо. Алекс присаживается на край стола, руки сплетаются на груди, ноги скрещены. Отвратительная привычка, полное бескультурье. Но как же она красива… Ей можно. Ей все прощают.
Я смотрю на рисунок. Какой ты видишь меня сегодня, сестрёнка? Хороша… Оплывшая, одутловатая. Глаз почти нет, вместо них нарывы. Красная паутинка капилляров, а где-то в ней притаились зрачки. Нос огромный, на пол-лица, рыхлый как весенний снег. Такие же щёки. Рта нет. Рот ты в этот раз рисовать не стала. Прекрасная картина…
Молча киваю. Возвращаю блокнот ей. Алекс задорно смеётся, вырывает листок, любовно разглаживает, стремительно вскакивает со стола и размашистым движением примеряет мой портрет к холодильнику. Там как раз полно магнитов на такой случай. Отлично. Шедевр. Очередное искореженное изображение меня занимает место среди прочих равных.
Алекс не видит во мне своего отражения, не внутреннего, так хотя бы внешнего. Нет ничего, что связало бы нас вместе в ее рисунках. Нет, всякий раз она изображает меня… Какой? Я уже была толстой, огромной. Была похожей на крысу, с узким длинным носом и глазами-бусинками. Была блином без глаз и всего прочего. Была сплошными глазами. Кем только не была. Уродливей и уродливей с каждым разом.
Раньше я плакала. Срывала эти рисунки, топтала ногами, рвала, сжигала, сворачивала из них бумажные самолёты и караванами отправляла в чужие края. Жаловалась маме. Снова плакала, просила прекратить. Мама шла к Алекс, долго с ней о чем-то говорила, объясняла. Втолковывала. У нас прекрасная мама.
Сестра пожимала красивыми округлыми плечами, брала карандаш и рисовала мои самолёты. Я вам не буду говорить, какие она сватала им небеса.
– Летательный исход, так я это назову! – рассмеялась Алекс как-то, принося мне целую пачку таких вот рисунков. – Отличная серия работ!
Летательный исход лучше летального.
А ведь когда-то мы были дружны. Одни ленты в волосах, одни картинки в книжках, одна жизнь на двоих.
Когда все это изменилось? Не помню. Однажды.
Все дети рисуют. И мы рисовали. Мои картинки были просты: домики с печными трубами, цветы у порогов. Деревья у реки. Котята и собаки. Принцессы. Я брала цветные карандаши и упоенно создавала сказочные миры. Алекс брала только простой. Затачивала его остро-остро, стружка летела во все стороны.
– Чем проще, тем сложнее, – говорила она.
И правда.
Я рисовала лица. Смешные кукольные лица. Она душу. Изувеченную человеческую душу. Она замечала жадность, злость, зависть, алчность, боль… Может, она видела грехи?
На Алекс невозможно было смотреть, когда она рисовала. Казалось, у нее не было руки, только карандаш, тупой конец которого приторочен к самому ее мозгу. Она вытягивалась в струну, лицо ее заострялось, становилось колючим, нервным, упрямым.... Но даже в эти минуты она была невозможно красива. Особенно в эти минуты.
Однажды я замечаю ее на подоконнике кухонного окна. Блокнот нервно дрожит в руках, карандаш пляшет и кружится. Никаких резких нервных штрихов. Нет сухих скупых движений. Что-то было не так.
Все, все было не так.
– Привет, сестрёнка, – поворачивается она ко мне. Я застываю. Это был первый раз, когда уголки ее губ поползли вверх пиками. Красиво и жутко. – Вот, взгляни!
Я смотрю.
На рисунке лицо. Точнее, голова. В окружении кудряшек, бантиков, какой-то кремовый торт от безвкусного кондитера, а не лицо. И хуже всего, что больше ничего нет. Пустое белое пространство на месте черт.
– Что это? – спросила я.
– Не узнаешь? – она мурлыкает как котенок, но уже выпускает когти.
– Нет…
– Это ты.
– У меня другая прическа, – я, обидевшись, отворачиваюсь.
– Не вижу ничего другого, – дергает плечом она.
