Эльмидале было четырнадцать, когда ее тело впервые покрыли порошком из священного корня ишару. Мелкая крошка лезла в глаза, забивала ноздри. Так и тянуло чихнуть, но она терпела из последних сил, прижимая язык к небу.
Порошок придавал коже золотистое сияние. Красиво, но если кто прикоснется, будет след и на его руке, и на Эль отпечаток останется. Сразу видно – запрет нарушен. С этого дня она себе не принадлежит. Это уже не ее тело, а Богини.
— Богиня вернулась! Богиня снова с нами! — доносилось с улицы.
Толпа ликовала, а Эль стояла абсолютно нагая, ожидая пока служанки присыплют каждый сантиметр тела – ни одного чистого участка. Веки с губами и те в порошке.
Ее нарядили в хитон. Вышитая белая ткань ничего не скрывала, а скорее подчеркивала. Тело Богини создано для любования, призвано дарить эстетическое наслаждение. Грех прятать его от взоров. Пусть народ видит, как Богиня хороша, сколько в ней молодости и жизни. Пусть возрадуется. А то, что Эль неловко выходить полуобнаженной на всеобщее обозрение, так это не беда. Привыкнет.
Последний штрих – каштановые волосы распустили по плечам и спине. Эль бросила взгляд в зеркало. Как будто не она. Синие глаза, подведенные углем, показались шире и глубже, чуть ли не в пол лица. И столько в них страха, что озноб пробрал. Откуда он? Ведь с детства готовили, а все равно сердце замерло, когда шагнула на балкон.
Площадь взорвалась: крики, свист, улюлюканье. В воздух полетели цветы и головные уборы. Она смотрела на людское море сверху, осознавая – теперь так будет всегда. Нет отныне Эльмидалы. Есть только Богиня.
Монастырь прятался глубоко в горах близ южного полюса, где царил вечный день и жили гелиосы. К нему вела единственная дорога, зажатая с одной стороны отвесной скалой, с другой обрывом. Лишь избранные знали этот путь. Марике было пять, когда она впервые по нему прошла.
В деревне, где она родилась, с живностью было туго. Себя бы прокормить. Болотистые земли давали скудный урожай, зато женщины родили регулярно. Дети часто гибли, поэтому до шести лет им не давали имена. Не видели в этом смысла. Теми же, кто выживал, торговали как скотом.
Марику – восьмую дочь – мать по дешевке продала неразговорчивому мужику. Неизвестно, что он разглядел в чумазой не по возрасту маленькой из-за недоедания девочке, только это решило ее судьбу. Мужик показался страшным и ужасно старым, хотя ему было от силы лет тридцать. Он и привез ее и еще нескольких девочек в монастырь, где ей поначалу понравилось. Именно здесь она получила имя Марика. Так ее назвала мать-настоятельница.
Девочек хорошо кормили, не то что дома. Одевали в чистое, спать укладывали на белых простынях, каждую в свою постель. Дома-то спали вповалку на полу, подстелив отсыревшую солому.
Послушниц в монастыре было не счесть. Селили их группами в зависимости от возраста. Послушницам разрешалось заводить друзей, играть и шалить, как положено детям, и Марике казалось, она при жизни попала в рай. Вот бы до конца дней не покидать монастырские стены и однажды сменить мать-настоятельницу на посту, чтобы подобно ей улыбкой приветствовать новеньких, уверяя, что им нечего бояться.
Блаженных два года она верила в сказку, которую сама придумала. До тех пор, пока ей не исполнилось семь. В день рождения мать-настоятельница лично ее поздравила и объявила: она достаточно взрослая, чтобы заняться тем ради чего ее привезли в монастырь. Марика разнервничалась, она понятия не имела, что делают старшие девочки. Их по достижению семи лет переводили в другой блок. Как там жилось, младшие не знала. Им запрещали общаться со старшими.
Поговаривали, будто девочек готовят в жены вельможам. Их учат угождать мужу и быть во всем ему покорной. Марика не видела в этом большой науки. Но какие бы знания девочкам не давали, все держалось в строжайшей тайне.
Особенно тревожили поминальные службы. Раз в один-два месяца кто-то из старших девочек погибал. Порой прощались сразу с несколькими воспитанницами. Лица мертвых были бледны и одутловаты. Легкий травяной аромат от окоченевших тел кружил голову, и к горлу подступала тошнота.
Мать-настоятельница заставляла целовать покойниц на прощание в холодные губы. После поцелуев становилось дурно, и Марика до вечера маялась животом. На схожие симптомы жаловались подруги, и девочки думали, что поцелуй с покойником опасен для жизни.
Ночами они рассказывали друг другу страшилками об оживших девочках, о том как они пробираются в дома людей и через поцелуй крадут их души. Ах, если б знать тогда, как близки они были к истине! Но вдоволь насладившись ужасом, девочки засыпали безмятежным сном, свято веря, что уж их-то смерть не коснется. Они собирались жить долго и давать жить другим. Ни первому, ни второму не суждено было сбыться.
* * *
Воспоминания о коротком детстве жгли каленым железом. Марика повзрослела в семь лет. Она помнила разговор с лучшей подругой так, словно он состоялся вчера. За секунду до того, как все изменилось, она была счастлива.
