«Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда… Когда б вы знали…» Не успокаивает. Ничуть. Не могло, ну никак не могло из низменного побуждения (иначе нельзя было назвать то, что владело Региной, когда она садилась за письменный стол) вырасти что-то стоящее. Ничего не было в ней в те минуты от «инженера человеческих душ». Была обычная, не очень молодая брошенная баба. Ба-ба! Какое тяжёлое, неприятное слово! Так и предстаёт перед глазами нечто громоздкое, неуклюжее, серое! Лучше уж говорить «женщина». Тоже слух не ласкает, но не скажешь же «мадам», «синьора», «леди» или «сударыня» – за насмешку сочтут.
Так вот, женщина эта, поглощённая великой своей трагедией, которая кому-то может показаться мелодрамой, а кому-то и вообще комедией, после нескольких неудачных попыток наказать ЕГО сказала себе: «Хватит суетиться и делать глупости. Месть – это блюдо, которое подают к столу холодным». Вот её рассказ, а может, и повесть станет «холодным блюдом» для Маслицкого.
Она ещё ни строчки не написала, а уже представляла, как он читает, как краснеет от злости. Ведь для него это будет чем-то вроде зеркала, созданного сказочным троллем: всякое пятнышко там огромным пятном покажется! Представляла и радовалась некрасивой – только теперь поняла, какой некрасивой! – радостью.
С такими вот намерениями Регина не одну ночь под лампой просидела. Когда же перечитала первую, вторую… десятую страницу, растерялась: совсем не то на бумагу ложится! Во-первых, совершенно неуместен здесь этот мягкий лирический стиль. Во-вторых, имя. Разве этот… подлец может носить такое благородное имя – Георгий?! В третьих, – и это больше всего огорчало – герой её творения упрямо не хотел становиться таким, каким она хотела его показать. Созданный Региной образ перестал подчиняться ей! Она писала, лепила его, а он всё больше отстранялся от своей создательницы и начинал жить собственной, неподвластной её воле жизнью. Какое-то время она пыталась бороться с наваждением, но в конце концов сдалась: что получилось, то получилось…
И вот произведение вроде бы удалось. Так утверждают критики. Но ведь критики всего лишь люди, и им тоже свойственно ошибаться. Самой же невозможно посторонним взглядом посмотреть на собственного «ребёнка». Может быть, повесть и в самом деле удалась, но вот «холодного блюда» из неё не получилось. И в сердце Регинином нет уже того жгучего, неодолимого, что ещё не так давно туманило разум и понуждало к неприглядным, а иногда и ужасным поступкам.
* * *
Он шёл, как ходил всегда: чинно, спокойно, уверенно. Шёл и не догадывался, да и до этой поры, конечно же, не догадывается, что те шаги могли быть для него последними. По-след-ни-ми! Так решила она. Ещё мгновение и…
Регинина рука, сжимавшая пистолет, вдруг задрожала и опустилась. Ненавистная (неужели и вправду ненавистная?) фигура растворилась в темноте, и шаги стихли. Регина присела, совсем невидимая под свисающими до самой земли тонкими ветвями и заплакала отчаянными, злыми слезами. Дура! Знала же, с самого начала знала: не сможет она, не осмелится! Так зачем был этот спектакль одного актёра да к тому же и без зрителей? А если бы и смогла? Он ведь всё равно не успел бы ничего ни понять, ни почувствовать. А ей надо, чтобы понял и почувствовал. И чтобы глаза её в ту минуту увидел.
Она прислонилась к шершавому холодному стволу плакучей ивы. Что же дальше? Пусть себе живёт спокойно этот… убийца? Такие, как он, и есть настоящие убийцы. Нет, их жертвы не падают, залитые кровью. Они дышат, ходят, разговаривают и даже смеются, и никто не замечает, что это всего лишь телесные оболочки, а души, измученные и униженные, бродят по миру и просят спасения, как просила спасения её, Регинина, душа.
Сначала она ненавидела неизвестного ей «доброжелателя». И Казика тоже ненавидела: зачем ему нужна была та встреча? Она ещё ничего не успела спросить у Казика, как налетел коршуном Маслицкий и бросился на него с кулаками. Потом вроде спохватился, сел в машину и рванул с места. А Регине – ни слова. Только взглянул с презрением. Но она не обиделась даже, потому что знала: Маслицкому всего хватило в жизни. Так уж сложилось, что судьба сводила его не с самыми лучшими, как он сам говорил, «представителями семейства гоминид». Вот и разуверился человек. И Бог весть что подумал. Утешала себя, представляя, как вместе смеяться будут, когда всё выяснится.
Выяснилось. Регина до этого времени удивляется, почему тогда сразу же не разорвалось на части её сердце. Было ощущение, что во всём теле нет ни одной клеточки, которая не кричала бы от лютой боли. А те моменты, когда боль отступала, были ещё ужаснее, потому что сознанием овладевала одна-единственная мысль: перечеркнуть всё вместе со своей опостылевшей жизнью. Эта мысль и толкнула её к приоткрытому окну. За окном было небо. Много-много синего неба. Кто-то из великих не любил неба, говорил, что небо угнетает. Почему? Ведь небо – это символ жизни. Жизни… И вдруг её словно молния пронзила: «Жить!» Кажется, Регина произнесла это вслух. «И мстить!» – добавил кто-то посторонний. «Мстить!» – эхом отозвалась Регина.
