Я выбежала из университета, радостно срывая с лица надоевшую маску. Как достала эта пандемия, а еще больше – все эти масочные и прочие режимы! Невыносимо было сидеть в душной аудитории в маске и еще пытаться собрать мысли и сдать экзамен как следует. Счастье, что это был последний, и сессия закрыта. И счастье, что на улице я все-таки могу снять маску и наконец хоть немного подышать!
Я учусь на филологическом факультете, и мне там здорово интересно, хотя вообще-то я мечтала поступить на РГФ. Но с моими способностями к иностранным языкам этой месте суждено оставаться неосуществимой. Я и английский еле осилила в рамках школьной программы, и вступительный по английскому был для меня самым трудным. А в эту сессию был как раз экзамен по-английскому. Ну и пришлось мне попотеть!
Но вот наконец сессия сдана, осталась только практика, по которой я почти все сделала, только зачет надо получить. И все, на свободу! Хотя повсюду еще карантинные ограничения, и никуда толком нельзя ни съездить, ни сходить, но все-таки отдых это счастье.
– Ну что, Аня, на свободу с чистой совестью? – услышала я знакомый голос, и его обладатель сдвинул меня в сторону, встав передо мной. Это был Дима, мой однокурсник.
– Знаешь, для меня университет все-таки не отсидка. Дай пройти, я хочу домой, – я попыталась его обойти, но он встал так, что перегородил мне весь проход.
– Ну, на самом деле я просто хочу поздравить тебя со сданной сессией.
– Это очень мило, но все-таки разреши мне пройти.
– Ты что, даже скучать по мне летом не будешь? – спросил он как бы шутя, и ту же добавил: – Я – не буду! – и захохотал, словно отпустил прекрасную шутку.
Вот умеет он так держаться, как будто все вокруг его слуги. Я попыталась силой спихнуть его с дорожки, но тут послышался голос моего брата Леши:
– Ань, я тут.
Мой брат всегда очень ревниво относился ко мне и внимательно смотрел на всех молодых людей, которые даже случайно оказывались рядом со мной. Я считала, что он местами перегибает палку, но с другой стороны, мне это льстило. И очень помогало по жизни. Вот и сейчас Дима в ту же секунду пропустил меня, пожал руку Леше и пошел своей дорогой.
А мы – своей. Леша протянул мне букетик полевых ромашек, которые сам же и насобирал на лугу. Обожаю ромашки! Я тут же зарылась носом в букетик, счастливая просто от того, что живу.
***
Наши родители были или, во всяком случае, считались местной интеллигенцией. В моем раннем детстве, когда я еще ничего не помню, наша семья переехала из Москвы в пригород областного центра, потому что захотелось растить детей на чистом воздухе, на природе, а не в шуме и суете большого города. Мама любила Москву, и у нее все друзья остались там, она не хотела уезжать. Но папа настоял. И мы теперь очень этому рады, потому что тут действительно здорово.
Мама закончила МГУ, папа – Бауманский, так что они не без оснований считались очень образованными. Брат Леша пошел на IT и теперь уже работает по этой специальности. А я поступила на филологический. Вообще я мечтала о романо-германской филологии, но иностранные языки мне категорически не даются. Мама подсмеивается надо мной иногда по этому поводу и говорит:
– А вот бабушка Саша три иностранных языка знала, причем испанский выучила совершенно самостоятельно уже взрослой!
Бабушка Саша вообще была крутая. Это она маме бабушка, а нам с Лешей прабабушка, но мы ее в семье так и зовем – бабушка Саша. Она родилась еще до революции и прожила почти 90 лет, умерла, всего несколько месяцев не дожив до моего рождения, а Леша ее хоть и смутно, но помнит.
Прожив такую долгую жизнь, она много успела рассказать о семейной истории, в основном маме, конечно. У нее была маленькая сестренка – у мамы есть их фотография, где Саша в платьице, лет пяти, обнимает совсем крошечного карапуза – но малышка умерла от какой-то болезни. После революции у нее родился брат Леша, а их отец умер не то от тифа, не то от воспаления легких, чем, очевидно, спас себя и всю семью от репрессий – он был офицером царской армии. Мать, оставшись вдовой, пошла работать в детский дом, где Саша с Лешей и выросли под ее крылом.
Леша вошел в историю семьи своей ужасающей, тотальной неграмотностью. Он писал слова так, что их невозможно было узнать: «итсо», «априкоз», «киртпич», и тому подобное. Сейчас сказали бы, что у него дисграфия, и учили его по специальным методикам, а тогда он считался просто необучаемым в плане русского языка. Особенно это смотрелось, конечно, на контрасте с сестрой – кандидатом филологических наук, но бабушка Саша все-таки 10 лет прожила в семье, а Леша почти с рождения в детдоме, и не получил такого воспитания, как сестра.
Бабушка Саша успела до войны защитить диссертацию, выйти замуж и родить дочку Женю, нашу с Лешей бабушку. А когда началась война, она с трехлетней Женей и пожилой мамой уехала в эвакуацию в Ташкент, а Леша писал им с фронта письма своей неподражаемой орфографией. Его язык можно было использовать как шифр – письма могли понять только мама и сестра. Неизвестно, получил ли его специфический талант использование на войне – а мог бы: шифры там были необходимы – но в 43-м году на Лешу пришла похоронка. Бабушка Саша только одному радовалась – что их мама успела умереть раньше, от болезни, и не узнала о гибели единственного сына. А для бабушки Саши это был огромный удар; она нежно любила брата. И день победы всегда, до самой ее смерти, был для нее днем памяти о павших, днем скорби по брату. В этот день она всегда плакала.
