Кучевые облака были белоснежными словно стадо овечек, испуганно сбившихся в кучу с приближением хищно гудевшего самолета. В круглое оконце я видела полумесяц берега, мелькавший кое-где меж полупрозрачных кружев, и море, приветливо переливающееся сине-серебристыми волнами. Конечно, было слишком высоко, чтобы разглядеть что-либо в воде или у берега, но мое податливое воображение уже рисовало картины набегающих на песок волн, лижущих краешек суши и превращающих золотистый песок в коричнево-красный. Мне даже показалось, что я ощущаю морскую соль в воздухе. Глупо, ведь на борту самолета никак не может пахнуть морем. Когда прилетим, надо будет обязательно съездить на Окинаву, а то я не успокоюсь: полгода я уже не была на море, с тех самых пор, как мы с мамой покинули Венецию.
Сестра, спавшая в кресле рядом, вздохнула, поворачиваясь во сне. На коленях у нее лежал какой-то журнал, и я взяла его, чтобы переложить на откидной столик. С обложки улыбалась какая-то модель с длинными светлыми локонами, а над ее головой разноцветными штрихами прыгали три иероглифа: Канаме всегда читала на японском, но я все же предпочитала литературу на латинице. Английский, итальянский, а затем и французский – все это было освоено за четыре года скитаний по Европе. Хотя мама назвала бы это переездами, или даже громче: путешествиями. Она очень любила срываться с одного места ни с того, ни с сего, моя мама. Хотя почему любила, все еще любит!
Для Клэр все места, где она проводила больше полугода, теряли весь свой блески и привлекательность, и она начинала тосковать. Впрочем, в Осаке она продержалась целых девять лет… Может, поэтому она не хочет туда больше возвращаться, даже со мной?…
Странная она, моя мать, но до жути хорошая. Если подумать, с ней было забавно: она всегда была такой веселой и смешливой, словно ей не тридцать девять, а как и мне, семнадцать. И она заботилась обо мне… Пускай не очень уж это у нее и выходило, зато она старалась! Иногда это даже лучше. Я вовсе не хочу сказать, что из-за нее я выросла распущенной или еще какой, я довольно приличный человек! Серьезно, я очень воспитанная. Я ведь все-таки окончила школу в прошлом месяце, несмотря на все наши мотания.
Жаль, что Клэр так и не решилась составить мне компанию: отец бы обрадовался, он нас не видел уже много лет. Шикарный человек, мой отец: хоть они с мамой и в разводе, он ее обожает. Да и до развода он носился с ней, как курица с капризным золотым яйцом! Чего их так понесло потом, ума не приложу…
С отцом и с Канаме я постоянно переписывалась по электронной почте, и, наверное, только поэтому до сих пор еще не забыла японский.
Канаме, тихонько завозившись, проснулась:
– Нодока, – сонно позвала она, – уже прилетели?
– Нет, Кана-чан, еще нет. Поспи пока.
Она, свернувшись калачиком в кресле, снова тихонько засопела.
Хоть Канаме и старше меня, я все равно называю ее Кана-чан, как называла всегда.
Ей девятнадцать, но я никогда не воспринимала ее как старшую. У меня постоянно возникают сомнения, кто из нас старше, так безответственно она иногда себя ведет! Когда Клэр объявила, что наотрез отказывается соваться в Японию ближайшие лет пять, и предложила, чтобы для моего эскорта прилетела Кана, я жутко возмутилась. Можно подумать, что я какой-то преступник, которого надо эскортировать. Но, в любом случае, я была очень рада сестре, ведь мы не виделись жуть как давно, и, хоть она и присылала мне свои фотографии и буквально заваливала меня мемуарами о своей «скучной» японской жизни, мне ее безумно не хватало. В аэропорту, когда она прилетела, я сразу же ее узнала, еще через стекло, отделяющее прилетевших от зала ожидания. Она совсем не изменилась, моя Кана-чан. Канаме гораздо больше походит на отца, чем на Клэр: то же круглое лицо, коричневые блестящие локоны ниже плеч, чуть вздернутый маленький носик и умные, озорные шоколадные глаза. Я никогда не считала японцев красивыми или даже просто симпатичными, но отец и Кана выглядели здорово!
