Этим цветом горят окна на двадцать шестом этаже дома во Втором Сетуньском проезде. Этот этаж не видно с земли, его нет в градостроительных документах, но красный цвет именно оттуда родом. Кажется, что Цвет исходит не от самих окон, а от штор за окнами. На самом деле, шторы здесь ни при чем. Цвет идет от четырёх красных абажуров напольных ламп, стоящих по периметру комнаты.
Красный мир. Здесь сконцентрирован уют. Но пол, покрытый ворсом, холоден. По нему гуляют сквозняки. Всё из-за незапертой двери на лестничную клетку. Всё из-за письма, которое не отправлено. Красный мир нам пока разрешено видеть только снаружи, но именно снаружи он настоящий и красивый. Если мы попытаемся разгадывать его, он уведёт нас по ложным адресам. Он уведёт нас сперва к дому-призраку на востоке Москвы, а затем к оврагу, заканчивающемуся озером, на севере. Не нужно знать, почему он такой, когда можно принять его таким, как есть, и насладиться им. Это наслаждение безмолвия, но со звуками. Человек, живущий в красном свете, говорит мало. Этот человек пытается делать добро, но приносит лишь несчастья.
Иногда из открытой форточки слышна фортепианная музыка, грустная музыка. Но нам не хватает терпения дослушать её. Мы смотрим вниз на звёзды. И падаем туда вскоре. Но не разбиваемся. В красном мире смерти нет. Есть ли жизнь – из-за штор снаружи невозможно ничего разглядеть. Но там что-то происходит, ведь кто-то уже открыл дверь на лестничную клетку, опрокинув керосинку. На столе разложены фотографии. На фотографиях солнце висит низко-низко над горизонтом – рассвет? Закат?
Сложно вспомнить, когда именно это началось. С чего именно. Наверное, это был ноябрь, ноябрь прошлого года. Он выдался на удивление тёплым, как и вся осень, кое-где ещё золотилась листва, туманы по утрам и всё, что обычно вводит в состояние отрешённого московского транса. Наверное, именно тогда начались плохие времена. Они начались в моей голове, в первую очередь, и теперь очевидно, что выхода уже не стало, что эти процессы необратимы. Это было начало воплощения в старый заржавелый хлам, который проще списать, чем реанимировать.
Это осознание конца своего мира пришло так внезапно и стало новой захватившей меня идеей. Медитативное, гипнотическое обаяние упадка и тлена, завершившего мою бестриумфальную жизнь. Жизнь, состоявшую на восемьдесят процентов из интереса к жизни, как человек в молодости состоит на восемьдесят процентов из воды. Знаете, что такое старость? Утрата влажности. Воды становится семьдесят процентов – и это необратимо превращает тебя в человеческую ветошь. Что-то ушло. Что-то совсем незначительное. С тех пор мне стало безразлично, что будет, и я осознал, что скоро завершу своё земное пребывание. Не стало радости, которую я обычно проецировал, не стало желания менять обстоятельства, которые пришли ко мне в гости безлимитными квартирантами, которые не спрашивали моего разрешения, и стали двигать мебель моей жизненной структуры и ценностей, как им заблагорассудилось.
Я помню начало психологической смерти. Это был ноябрь, тёплый ноябрь с жёлтыми листьями, лужами и туманами по утрам. В этих туманах выплывающий обычный прохожий на расстоянии ста метров казался загадкой и притягивал всё мое внимание. На расстоянии пятидесяти метров уже становилось очевидно, что это самый заурядный человек, скорее, даже не личность, а обыватель, но ещё теплилась надежда. На расстоянии десяти метров я уже смотрел не то в небо, не то в асфальт, понимая, что ловить тут нечего, акцентируясь на панели управления своей коляской c автоматическим маршрутизатором EasyGo200, прокладывающим путь, который можно преодолеть на инвалидной коляске без посторонней помощи. Учитывая специфику Москвы, почти полное отсутствие удобства передвижения инвалидов на улицах и в транспорте, иногда маршрутизатор прокладывал немыслимые десятикилометровые маршруты до соседней пекарни, куда после вынужденного «локального» образа жизни я так любил утром заехать за выпечкой.
Меня даже психологически не подкосила августовская вынужденная ампутация правой ноги. В какой-то степени меня развлекло то, что люди, даже приятели, смотрели на меня с чувством жалости, хотя и уверяли, что жалости никакой не испытывают. Мне по-прежнему доставляло удовольствие придумывать новые легенды поведения окружающих, копаться в причинах проявляемых ими эмоций, замечать перемену в их отношении, типа, это уже безнадёжный человек, особо общаться с ним невыгодно, но надо же проявить уважение. Словом, тогда, пересев в коляску, я просто снова поменял эмоции от жизни – старое исчезло, новое появилось. Перевод меня на домашнюю аналитическую работу тоже посеял в моей голове радость – я подумал, что теперь у меня будет больше времени на творческие моменты, что я стану на шаг ближе к собственным шедеврам, так сказать. Постоянная ненормированность рабочего дня, подстраивание под график клиентов. Бесконечное мотание по одним и тем же объектам. Повторение по сто раз заученных легенд объекта. Сканирование потенциальных потребностей клиента (это только кажется, что каждый человек уникален – шаблоны восприятия в таком деле, как продажа элитного загородного жилья действуют, и ещё как!). Вся эта нуднейшая и утомительная рутина подводила меня к мысли, что «доходную сферу» жизни нужно менять, т. к. она идёт в разрез «расходной», более приоритетной для меня.
