В самый последний день февраля, в самом начале этого дня в совхозе «Передовик», что располагался в шести километрах от районного Городка, случилось трагическое происшествие. Точнее, утром обнаружили следы трагедии, случившейся ночью. Начальник совхозной автобазы Петр Абрамов в середине седьмого часа шел на работу. Он любил просыпаться рано, и на работу приходил всегда раньше всех. Петр был крупный деревенский мужик с большими, как лопаты, руками, длинным лошадиным лицом и костлявыми и коленчатыми, как у кузнечика, ногами. Ему было около полтинника, но он выглядел много моложе. Он почти никогда не пил, по праздникам пропускал стопарь-другой, но удовольствия от этого не испытывал. Может, поэтому, а может, от природной силы просто был он здоров, никогда ничем не болел, на жизнь смотрел весело. И работу любил начинать рано.
Утро было морозным еще, темным, но радостным. Что-то неуловимо подсказывало уже весну, которая вот-вот должна нагрянуть. В Сибири так часто бывает – морозы держатся до последнего, а потом термометр растерянно замирает – и с невероятной скоростью устремляется вверх. Снег торопится таять, солнце как будто протирает глаза – и смотрит радостнее и приветливее сквозь отмытые небеса. Стоял в погоде как раз такой момент – переломный, когда термометр вот-вот должен был замереть в растерянности.
Петр открыл своим ключом двери конторы – у автобазы была своя контора, она располагалась неподалеку от совхозной управы. Была она одноэтажная, да больше и не требовалось. Он прошел по скрипучим половицам к своему начальническому кабинету, не торопясь отпер его. Кабинет, даром что звался начальническим, приемной и тем более секретарши не имел, из коридора человек сразу попадал, куда хотел. На дверях и табличка под оргстеклом была полустертой, на ней едва угадывалась надпись черной тушью по белой бумаге: «Начальник автобазы». Тушь выцвела, и букв осталось немного. Читалось: «…чальник …азы». Местные хулиганы из шоферов доцарапали поверх оргстекла буквы – получалось: «…чайник …козы». Читалось глупо и не смешно. Поэтому Петр решил табличку не менять, денег зря не тратить, тем более что было их в совхозе вообще негусто, а автобазе отламывались совсем крохи. Не так давно, впрочем, базу осчастливили. В совхозе затеяли крупномасштабное строительство, и директор, он же основной акционер и, значит, владелец ЗАО «Передовик» своей волей распорядился: для обеспечения завоза на стройку строительных материалов купить новый грузовик. В банке взяли кредит, купили КрАЗ. Новый грузовик стоял на площадке автобазы в ожидании, когда ему найдут водителя и когда найдется для него работа. Совхозные шофера ходили кругами, понимая: большой грузовик – большие объемы и, значит, приличная зарплата. Пока ничего этого не было. Кроме грузовика.
Петр включил свет, не спеша разделся, прошел за стол. Включил и настольную лампу. Глянул на часы – было без четверти семь. Минут через пятнадцать придет сторож, доложит о том, что происшествий не было, сдаст под роспись автобазу и отправится досыпать. Впрочем, «досыпать» – неправильно. Сторож автобазы на посту никогда не спал, хотя была сторожка с лежанкой, стояла бердана у изголовья, и вообще – кому нужна была та рухлядь, что осталась на базе с социалистических времен? Не спал сторож не по причине повышенной бдительности, а потому, что был он поэт. Александр Евгеньевич Скрипка сочинял стихи. Большей частью лирические, хотя местная районная газета печатала в основном другие – сатирические. Газетчикам казалось, что у Скрипки талант сатирика. Они восхищались такими, например, строчками Скрипки:
У постели больного сошлись врачи,
ощупывают живот.
«Ну что, коллеги, будем лечить?
Или пускай живет?»1
Он сам считал себя лириком… ну, если не есенинского масштаба, то хотя бы уровня Тряпкина. Потому сатиру, за которую получал скромные гонорары в газете, он строчил днем – это получалось быстро и ума не требовало, – а ночами, сторожа ради прибавки к пенсии автобазу, мучительно выдавливал из себя строчки о любви и деревенской природе. Александр Евгеньевич был лыс, сутул, в плечах узок, последние лет двадцать носил очки, ходил много лет в одной и той же фуфайке еще советских времен и валенках. Летом надевал всегда клетчатую рубашку и черную, вязанную женой, жилетку. Жена пять лет назад умерла, дети давно разъехались, и жил Скрипка бобылем. Поэзия, как он считал, осталась единственным местом, где он еще мог громко о себе заявить. Не то чтобы отличался он тщеславием, но славы хотел. Ночами, извлекая из себя лирические строки и водя дешевой шариковой ручкой по серой, опять же дешевой, бумаге, он ворчал: «Не ценят… Ничего… Тряпкина при жизни тоже не очень-то жаловали».
Вообще-то сторожу положено было сменяться в восемь утра. Но, поскольку начальник базы приходил к семи, оставаться в сторожке лишний час смысла не было. Тем более что добрый Петр Абрамов однажды сам сказал Скрипке: «Ты, Евгеньич, не волнуйся: платить я тебе все равно буду полную ставку сторожа, а домой ты уходи часом раньше. Только отчет в семь сдай мне, распишись в книге – и иди. Мне на твою одухотворенную физиономию лишний час любоваться скучно. Чувствую себя неполноценным». Из окна кабинета начальника автобазы хорошо видна была сторожка рядом с невысокими металлическими воротами, где ночевал Скрипка. Сами ворота были не видны, их закрывали стены сторожки. Окно сторожки светилось. Значит, Александр Евгеньевич должен вот-вот пожаловать.
