Эти мельницы уж крыльями не машут.
Эти крылья прочно схвачены цепями,
точно руки великанов из романа
о рехнувшемся идальго Дон Кихоте.
Только ближе подойди – они расскажут,
положись на их нестарческую память,
прикоснись рукою к почерневшим бревнам,
их тепло пускай ладонь твою щекочет.
Только ближе подойди, коснись рукою —
ты услышишь, как назад качнется время,
как отбросят эти крылья эти цепи,
как завертятся, обрадовавшись ветру!
Жернова жевать зерно, как прежде, станут,
и зерно, как прежде, ссыплется мукою.
Выйдет мельник, перепачканный мукою,
и присядет на скрипучую ступеньку,
и запустит взгляд, как жаворонка, в небо,
и увидит в бледном мареве полудня,
как расплавленное солнце остывает,
как лучи его становятся короче.
Там, вдали, белеет избами деревня,
над дорогой облачками пыль витает;
там, колесами скрипя, везут подводы
золотистое зерно в мешках холщовых.
Встанет мельник и поправит белый фартук.
Жернова опять подвинутся согласно.
И опять зерно мукою обернется,
а работа обернется к ночи – мукой.
Это было век назад, а может, больше.
Только ближе подойди – и ты услышишь…
Только лучше погляди – и ты увидишь…
Прикоснись рукой – и время бег замедлит…
Эти мельницы уж крыльями не машут.
Эти крылья прочно схвачены цепями.
Только ближе подойди – они расскажут,
положись на их нестарческую память…
Июль, 1995