Из личной беседы с автором настоящего сборника, а мы приятельствуем, и – больше того – иной раз не гнушаюсь назвать Быстрюкова – своим литературным учителем, я узнал о его переживании на тему ретроградности поэтического метода, что он сформулировал как: «Кажется, я, Тимофей, увяз в прошлом». И в этом, конечно, есть изрядная доля кокетства, хоть я и мог бы понять природу такого самоощущения – и связано это с другим положением (и вещей и вообще).
Это отнюдь не колено-локтевая поза, как мог бы помыслить ироничный бездарь, из этого положения Быстрюков с лёгкостью спринтанул бы по водоёму (как в одном из текстов) окружающей скуки и безвкусицы. Он, помимо прочего, – [неплохой] бегун. Ведь не обида, не злоба, как может показаться, а разочарование (оно в отличие от эмоций выше – направлено в себя) – лирический гумус для автора.
Речь здесь, кстати, идёт сразу о двух его стихотворениях – «Украденное море» и «Я бегу», где состояние «между» отрефлексировано, пожалуй, лучше всего. Именно «между», между огнями сиюминутности и тенями прошлого (название сборника – остроумная ложная дихотомия, как, например, «Война и мир»), между вдохом и выдохом – а там, действительно, есть какой-то щелчок, прислушайтесь.
И это не позиция маргинала, застрявшего посреди социальных страт, это позиция человека, аутентично облекшего устойчивые, привычные состояния в слова и формулы – от усталости, но горячности, от заброшенности, но мюнхгаузности.
Вступительная статья, как жанр, преследует, как мне видится, две цели: дать лирический портрет (сборник всё-таки, – хлипкая и странная конструкция) и прописать автора в коммуналке-литературе. С первой задачей Быстрюков справляется самостоятельно: авторское Я – выпукло и явлено (всё, говоря по-гаспаровски, светло), в особенности в тексте – одном из выдающихся – «Август – ещё не лето», где герой «мироточит августом».
Август – ещё не осень,
Август – уже не лето… —
Довольно-таки точная метафора для описанного положения «между», – лейтмотивного для сборника – которое, в общем, и является своего рода обоснованием для «впряжённости в прошлое», и дело вовсе не в методе, силлабо-тонике (вокруг которой бесконечно суетится поэтическое сообщество), а в невозможности отпустить и неспособности принять. Всё просто. В этом смысле Быстрюков, конечно же, неоромантик, у которого – «миров, как грязи», снуя по которым он обнажает пустотности каждого, разочаровываясь – больше и больше. (Можно сказать – прописал).
Пронзительная, при этом, щемящая эмоция прорезается во всех этих ночных парках, кухнях, воронежах (весьма однозначные топосы), а именно – невозможность сделать что-то непоправимое и окончательное, бесплотность то ли всего, то ли себя.
Хорошие ведь стихи не дают ответов, они приподнимают и несут. И одно из ключевых стихотворений сборника – «Тени» – заканчивается так:
«Постепенно Луна уплывает – час забвенья не долог теней; остаюсь я один в странном рае без теней, где никто не страдает, где я тень меж счастливых людей»
Чему-то, наверное, лучше не разрешаться. Что-то, думаю, создано исключительно для распрямления в текст. За эту ловкую фиксацию подвижных, но безвыходных состояний и стоит любить Быстрюкова.
Самое любимое мной стихотворение из настоящей книги – «Мы контейнеры для салатов», и люблю я его не только за барочность и спонтанность образов, но – в первую очередь – за ту неутешительную констатацию нашей – человеческой – ничтожности перед садом космических огней, становящуюся утешением. Потому как, оказавшись «между» огнями и тенями, можно, конечно, причитать и жаловаться, но лучше – созерцать. Иногда цинично, иногда с надеждой, иногда – по любви.
Тимофей Свинцов,
друг и писатель
