Парк Мечникова – уютный островок вечности.
Здесь всё сделано на века: толстые чугунные решётки, мощенные камнем дорожки, монументальные деревянные скамьи, которые вшестером не поднять. Неповоротливые урны похожи на мортиры. Сквозь щели между камнями пробивается трава, но сами камни вросли в землю намертво.
Дорожки сходятся в центре парка. Маленькая площадка, деревянная сцена в человеческий рост.
Я слышу музыку и замедляю шаг.
На помосте, свесив ноги, сидят двое, в странных костюмах, похожих на разноцветные пижамы. Оба – бородатые. Один, плотный, с короткой густой бородой, мясистыми ладонями обрабатывает обвязанный верёвками барабан, зажатый между коленей. Другой, стройный, с жиденькой бородёнкой, играет на струнном инструменте с маленькой круглой декой и очень длинным грифом.
Будто какой-то копытный зверь не очень быстро бежит, при этом громко разматывает проволоку. Вот такая музыка.
Вокруг потихоньку скапливается народ. Группа пацанов в кожаных куртках поверх спортивных костюмов смотрит на музыкантов с благоговейным молчанием. Лишь один, самый младший, с зелёным шарфом – наверняка намотанным на его шею заботливой бабушкой – время от времени говорит: «Во дают» и тут же оглядывается на остальных, ожидая согласия.
Круглоголовый толстяк в синей пятнистой униформе проходит мимо, бросает мрачный взгляд, что-то бурчит.
Немолодая грузная мамаша подводит поближе к сцене не по погоде укутанного ребёнка – ходячий комочек тряпья с глазами. Старуха с суровым лицом бормочет: «Сектанты какие-то, что ли… Развелось-то их», но никуда не уходит.
Позади старухи стоит Федя Кашпировский. Меня не замечает: внимательно смотрит из-под густых белёсых бровей на музыкантов, точнее, на их руки. То на одну, то на другую пару стремительных рук. Будто надеется увидеть ноты, которые выстреливаются в воздух от соприкосновения пальцев со струнами и тугой барабанной кожей.
Я шарю взглядом под ногами у нездешнего дуэта в поисках шляпы, или раскрытого футляра или ещё чего-нибудь, куда, по замыслу музыкантов, слушатели должны кидать мелочь.
Ни футляра, ни шляпы. Ничего.
Получается, эти вроде бы русские парни в костюмах неясной этнической принадлежности играют для собственного удовольствия. Странно. Страннее, чем то, что они материализовались в центре Больнички, и, тем более чем то, что их до сих пор не побила местная молодёжь.
Хотя молодёжь стоит, будто загипнотизированная. Им пока что интереснее слушать этих парней, чем бить их. Сила искусства!
Да чего там, в Больничке и не таких видали.
Здесь у каждого второго шарики с роликами не на месте. Как у Сани Батурина.
Он позвонил мне полчаса назад. Выл, всхлипывал.
Из всхлипываний можно было понять – точнее, составить из отдельных слов и их перепутанных обрывков – что Саня просит срочно с ним встретиться и что его надо немедленно спасти, а то жена не пустит домой.
Встретиться мы решили в парке.
Что там опять у Сани? Телефон украли или деньги? Или не украли – потерял? С ним может случиться всё что угодно. Такой уж он.
Сидит на скамейке, рыдает в голос. Трёт кулаком глаза, сняв очки. Окружающих нисколько не стесняется, хотя все прохожие на него пялятся. Мамы что-то шепчут своим детям. Мол-де, смотрите, как недостойно дядя себя ведёт.
Взрослый дядя. Семейный. Небритый. Дяде двадцать пять, но когда не побреется, можно и все сорок дать.
Одет в камуфляжные штаны и телогрейку. Рядом удочка стоит.
Сажусь рядом. Терпеливо жду, пока тот заметит меня и перестанет рыдать. Делаю вид, что я его вообще не знаю – так, отдохнуть захотелось, а свободных лавочек нет.
Перестав рыдать, Саня начинает икать.
– Женька… Ик! Спасай… Ик!
Всё-таки заметил.
– Что опять? – спрашиваю я, заранее решив ничему не удивляться.
– Да мы тут… Ик! На рыбалку пошли с Вадей…
Саня икает пулемётной очередью и умолкает. Наверное, патроны кончились.
– На рыбалку? С Вадей? Уже интересно.
– А я вчера зарплату получил. Она у меня вся в кошельке лежала… А Вадя это увидел… И, такой, говорит: «Давай в «русскую рулетку» на деньги сыграем?» И револьвер достаёт…
– Наган? – Я уже знаю ответ.
– Ага, наган. Я такой: не, страшно… А мы сидим на берегу озера, никого нету, тишина. Он такой: «Страшно? А я уже не боюсь вообще ничего, вся моя жизнь давно пропита». И достаёт из нагана одну пулю. Одну, – повторяет Саня, оттопырив волосатый указательный палец с грязью под ногтем. – Было семь, осталось шесть. И он такой: «Жизнь против кошелька». Я такой: чего? Он такой: «Сейчас я с тобой сыграю. Если выиграю – ты мне весь свой кошелёк отдашь. Ну, а если проиграю, сам понимаешь…»
– И ты согласился.
– Мы там маленько приняли… Я немного не соображал – думал, он шутит. Согласился, короче. Он крутнул барабан… подождал, пока остановится… А потом, такой, раз – к виску приставил и нажал… И ничего. Только щёлкнуло. Я аж дышать перестал. Одна мысль была: в чём подвох-то? Ведь не может же быть… Ведь прикол какой-то! А он вдруг прицелился в пустую бутылку да как шмальнёт! Бутылка вдребезги. А я, такой, вообще чуть с дуба не рухнул. Сижу, вообще ни хрена не соображаю. А он, такой, схватил мой кошелёк, удочку свою, сумку – и всё. Ушёл.
