Зеркало – мой лучший друг, потому что, когда я плачу, оно никогда не смеется.
Ч. Чаплин.
* * *
В коридоре родильного отделения стояла молодая женщина и нежно поглаживала свой огромный, уже опустившийся живот. Неожиданно она засмеялась: по ее ногам, самопроизвольно вытекая, струилась прозрачная жидкость.
– Приятно видеть, как вы реагируете на неизбежное течение родов, – восхитился природной красотой и искренним смехом проходивший мимо нее молоденький врач-гинеколог.
– Ну, чего лыбишься? Ноги расставила! Зажми свою дыру! – заорала неопрятная санитарка.
Обнаружив беспорядок в своих владениях, она угрожающе смотрела на светлую лужицу. Пациентка с отходящими околоплодными водами испуганно сжалась. И тут же грязная, намотанная на длинную швабру тряпка, задевая мокрой слизью щиколотки будущей мамаши, остервенело заерзала по полу.
– Убирай тут за всякими: ноги раздвигают, дают кому попало, а потом – детей на помойку! – От громких окриков толстомордой хранительницы чистоты в роддоме стало тихо: роженицы в схватках передумали голосить.
– Простите, со мной это первый раз, двоих родила, но такого не было, – извинилась беременная и с надеждой на поддержку посмотрела на доктора, но тот смутился и, не умея противостоять хамству, опустив голову, ретировался.
– Тужься! Не торопись! Дыши! А теперь снова тужься! Представь, у тебя запор! Сри, не останавливайся! Можешь кричать – не молчи! – командовала опытная акушерка.
И вот наконец показалась обмотанная пуповиной темная головка. Затем и все остальное сморщенное тельце кровавого существа легко выскочило из чрева матери.
– Молодец! Поздравляю, у тебя девочка! Имя придумали?
Поинтересовалась не из любопытства, а просто потому, что так было принято. Обмыв новорожденную массу от слизи и крови, акушерка поднесла корчащееся создание к матери.
– Приложи ее к груди! Крепенькая, здоровенькая девочка, – похвалила она младенца. И снова спросила: – Как назовешь?
– Не знаю, буду ждать разрешения, – процедила роженица.
– Какого разрешения? – безразлично переспросила та.
– Мама и бабушка. Они должны дать разрешение на ее жизнь. Это моя третья дочь, тех двух они забрали, – ответила разродившаяся.
– Послеродовая депрессия, – уверенно ввернув модное словцо, подсказала молодая акушерка. Она принимала роды рядом – у другой голосившей на все лады мамаши, но ей удалось услышать те странные фразы.
– Сталина и репрессии, и не было бы депрессий! – в рифму сморозила пожилая акушерка, когда вместе с коллегой вышла на крыльцо, чтобы «выдохнуть и выкурить» это славное дело.
– Ну слава богу, сейчас не тридцатые, а восьмидесятые, – выпалила молоденькая врачиха.
В ее руках вспыхнул огонь от зажигалки. Затянувшись сигареткой с фильтром, она выпустила легкое облачко. Сузив глаза, женщина не без злорадства наблюдала, как уверенными движениями жестких рук старуха-акушерка достала из халата пачку «Беломора», поднесла к бескровным узким губам пахучую папиросу и ловко от спички прикурила. Сломленная годами спина ее осунулась, руки удлинились, но глаза, помолодев, загорелись злобным огнем. Она резанула, криво ухмыляясь:
– Я рожала в бараке под присмотром охранника, мне было не до депрессий! И как только разродилась, мне сразу приказали принять роды у одной гадины, которая в концлагере детей в газовые камеры отводила. От нас, врагов народа, подстилку нацистскую оберегали. Хотелось мне тогда придушить ее дочь, но нельзя. Держу выродка, а сама думаю: сверну немчуре шею, никто и не узнает…
Акушерка не стала рассказывать, как помогала спасти младенца. Она придумала положить его в медицинский саквояж и вывезти таким образом юную фрау к предкам, в Германию.
На высохших ладонях старой акушерки были видны наколки: «За Сталина» – на одной, «Миру мир» – на другой.
