Стояло изнурительно жаркое сухое лето. Семен Бокалов как обычно проснулся в шесть часов утра. Точнее сказать, в шесть часов утра зазвонил будильник. Семен нащупал телефон, открыл один глаз, нажал кнопку, чтобы приостановить на десять минут взрывающие сонный мозг звуки, и, довольный, погрузился в сон. Через десять минут телефонный динамик, разрывая кисейную оболочку Бокаловской дремы, вновь загрохотал победоносным шествием, визитной карточкой ушедшей в небытие эпохи социализма – Свиридовским маршем «Время вперед». Недовольный Семен поднялся, отключил будильник и направился в туалет.
– Утро начинается не с кофе, – стоя над унитазом, пробормотал он заспанным голосом.
Справив нужду, Бокалов принял душ, не спеша позавтракал и стал собираться на работу.
Не очень-то доверяя прогнозу погоды и вечно привирающему термометру, Семен выглянул в окно. Утро было душным и жарким, воздух пах выхлопными газами. Внизу, на остановке, стояли люди в шортах и майках, томительно ожидая прихода автобуса.
В семь пятнадцать Бокалов вышел из дома. Одет он был в легкие джинсы, красную футболку с изображением маленького чертика и надписью «Windows XPень». На ногах красовались кожаные сандалии, на голову он нахлобучил бейсболку цвета хаки, купленную им в Ашане за смешную цену.
Жил Бокалов в подмосковных Мытищах, на дорогу до работы тратил полтора часа своей жизни и еще полтора часа обратно – а иногда получалось, что и по два. Все зависело от дорожной ситуации. Ближайшее Подмосковье давно уже проглочено и переварено ненасытным столичным монстром-мегаполисом, а Москва без пробок – это как Русь-Матушка без белых красавиц березок и синих стремительных рек. Пробки – это главная современная достопримечательность столицы. Большую часть своей жизни среднестатистический москвич проводит именно там, стоя в каком-нибудь из колец: Бульварном, Садовом, Третьем транспортном или МКАДе.
Хорошо, если рядом с твоим домом есть метро, и плохо тому, у кого его рядом нет.
До метро Бокалов добирался на автобусе, практически всегда долго и печально. Садясь в кряхтяще-дребезжащее транспортное средство, Семен надевал наушники, включал русский рок и, закрывая глаза, пытался украсть у так рано начавшегося дня хотя бы минут тридцать-сорок, отыграть их в пользу ночи. Затем, доехав до конечной остановки, он просыпался, выходил из автобуса, и молчаливая, угрюмая, вялотекущая река напряженного народа, подхватив словно тоненькую щепку весенний ручей, несла его под землю. Втиснутый в поезд метро как килька в консервную банку, Семен, зажатый в тиски упругих тел различной половой принадлежности, источающих всевозможные запахи и ароматы, вновь закрывал глаза и проваливался в легкую дрему еще минут на сорок. Благо, пересадка в метро с ветки на ветку ему не требовалась.
В тот день все было также, как всегда. Семен пришел на работу, отпер дверь и бухнулся на небольшой, но очень удобный, обтянутый белой кожей, продавленный искусствоведческой задницей диван.
Бокалов с рождения был склонен к творческому мышлению, по сути своей Семен был гуманитарий. Точные науки с грехом пополам давались ему в школе. «Сегодня ты гуманитарий, а завтра моешь планетарий», – иногда шутил он тихо сам с собой. Без труда поступив, а затем и окончив, Институт культуры, в открытый мир Семен вышел с дипломом государственного образца синего цвета, в котором было выведено каллиграфическим подчерком «Искусствовед». Бокалов был горд своей редкой профессией, себя считая одним из немногих. Однако окружающий юношу мир оказался равнодушен и холоден к редкой профессии Бокалова. Нет, он совсем не был враждебен по отношению к самому Семену – этому миру было просто наплевать на Бокалова, как и на многих подобных ему гуманитариев. Это молодой специалист почувствовал, как только начал искать работу. В нашем сложном многомерном мире есть закон: нет работы – нет денег. А если нет денег – нет ничего. Буквально через месяц Семен стал подозревать, что люди с его специальностью в этом странном капиталистическом раю, мягко говоря, никому не нужны. Через полгода он осознал это в полной мере. Через год скитаний по различным конторам Бог, космос или провиденье сжалились над ним, и Семену подвернулась работа продавцом-консультантом в художественной галерее. Он отработал там пять лет и галерея закрылась. Ему опять повезло, он стал продавать картины частным образом на Вернисаже, рядом с ЦДХ. Но и это занятие быстро закончилось. Семен нашел еще галерею, которая вскоре тоже закрылась, затем другую, и, наконец, остановился на этой. Обычно московские галереи открываются не ранее одиннадцати часов. Та, в которой работал Бокалов, располагалась в огромном торговом центре, и по условиям контракта об аренде должна была открываться в 9 утра, а закрываться в 10 вечера. Все это Семена ужасно напрягало, однако в его работе были и плюсы. Два дня он работал, два отдыхал. И сама работа была не слишком трудоемка, состояла она из просиживания штанов на диване. Так как Бокалов был человеком творческим, тринадцатичасовое сидение на белом диванчике его нисколько не удручало. Более того, чрезвычайно напрягало появление в галерее различных псевдо-продвинутых клиентов, у которых что и имелось, так это претенциозное поведение, стремление покрасоваться, произвести некое впечатление на собеседника, в простонародье называемое понтами. У некоторых индивидуумов этих понтов было так много, что хоть грузи мешками и отвози на базар. Семена буквально тошнило от таких людей. Он, как человек воспитанный с одной стороны, с другой же, как лицо заинтересованное и клиентоориентированное, старался не подавать вида, но внутри Бокалова в моменты общения с подобными неприятными личностями все бурлило и клокотало. А таких людей было немало, и заходили они в галерею довольно часто. Конечно же, это был не плюс, а самый натуральный минус. Но на этот минус Семен закрывал глаза. В тот момент, когда в галерее никого не было, а такое бывало тоже нередко, он доставал свой маленький ноутбук и принимался писать. Писал всего понемногу: и прозу, и стихи. Когда страдала душа и буквально разрывалась на части, Бокалов сочинял стихи, и ни о какой прозе и думать не мог. Но как только душевная рана затягивалась, стихи тут же пропадали, и на их месте появлялась проза.
