Если уместно говорить о детстве, юности и зрелости любви, то где же естественное продолжение цепочки? И разве не следовало бы завершить этот перечень, как это ни печально, смертью?
Продолжения цепочки нет.
Детство любви – это состояние становящегося чувства, большеглазого восторга и созерцания, это состояние влюблённости и соучастия, ещё лишённое ответственности за себя самое и за судьбу другого человека. Детство любви, влюблённость – это ещё лишь опьянение возможностью любви.
Юность любви – это её духовное совершеннолетие, это найденная для своей судьбы разгадка полярности человеческой природы, это признание другого человека единственным для своей души, для своей судьбы, для своей жизни.
Зрелость любви – это полнота встречи навсегда. Это внутреннее срастание двух личностей в одну, это освобождение от себя-изолированного, от себя-отделённого, от себя-независимого. Это жизнь среди тайны и чуда, стремящаяся быть достойной этой тайны и этого чуда.
Что касается старости… Я скажу сейчас неудобную вещь. Невозможно чувству любви (в узком и высоком его понимании, в понимании пронзительном) быть состарившимся. Или это чувство соединяет одного человека с другим навсегда, единственным образом, или это просто другое чувство.
Пусть это будет чувство дружбы, пусть чувство любви в широком, всё вбирающем и тоже прекрасном смысле слова, но не то чувство любви, которое замешано на вечной молодости человеческого духа.
Это неудобно тому, кто хочет каждую из радужных своих влюблённостей обозначить словом «любовь». Неудобно тому, кто устал от напряжения любви и хотел бы жить, как рантье, на проценты от прошлого. Неудобно в разных отношениях. Так бывает всегда, когда мы пытаемся приравнять подобие чувства к чувству подлинному.
То, что можно было бы назвать старостью или даже умиранием чувства любви – это лишь развеивание иллюзии. Это означает, что чувству нашему не удалось выйти из детства, какие бы взрослые одеяния оно ни примеряло.
Голубая трава, зелёные стволы деревьев и их фиолетовая листва – всё это было необычно даже для сна. Но куда необычнее было создание, с которым мы оказались рядом на голубой опушке зеленоствольного, фиолетоволиственного леса.
Больше всего оно напоминало августовское созвездие, спустившееся с ночного неба, чтобы по-человечески побеседовать о жизни с кем-нибудь из людей. Оно было большим и светлым. В его виолончельной интонации чувствовались грусть и доброта.
Мы с моей любимой сидели, держась за руки, и слушали его, как слушают музыку. Мы не жалели, что это не наша общая душа. Наша и так уже всегда с нами.
Я не «оно», распевало звёздное создание, не думайте обо мне «оно». Лучше называйте меня Онаон, в этом имени много воздуха и есть доля глубинного смысла. Конечно, у каждой общей души есть своё небесное имя, но это тайна, тайна. Онаон – так можно думать о каждой общей душе. Вы, люди, иногда о чём-то догадываетесь, вы придумали миф об Андрогине, вы говорите, что браки заключаются на небесах, но… О, как нелегко приходится нам от ваших заблуждений!..
Онаон затуманилась, запечалилась, взмахнула звёздными руками и вздохнула, повеяв на меня запахом сирени. И взглянула на нас так, что сердца наши дрогнули в ответ и отозвались сочувствием, не требуя подтверждений.
Спасибо, спасибо, откликнулась Онаон, сочувствие лечит. Тем более – сочувствие нашедшихся. А мне так трудно, так трудно. Ну поглядите, что он делает!.. Сейчас помогу вам увидеть… И Онаон дохнула на голубой ковер лужайки. Прозрачное пятно раздалось окном – не вниз, а в дневную земную жизнь из жизни звёздной и сновиденческой.
