Любимая моя Атлантида в жизни, даже любимей байдарки, – село Троицкое под Ташкентом. С одной стороны там был дедов род, там мать вышла замуж за отца, там я родился, а с другой стороны – Тимур, Самарканд и незабвенная Бухара. Самой симпатичной работой для меня была работа подметальщика на железной дороге. Она давала возможность составить семейный финбаланс, писать интеллектуальные тексты и раз в год, в октябре, получать бесплатный билет в Среднюю Азию. Я – Весы, и самый верный друг на походе – моя мать, которая несла в себе такое удивление перед узбекской культурой, осиленной её сыном, что с ней было очень приятно путешествовать по Узбекии, Туркмении и Киргизии. В этот месяц она уступала мне всё: и смысл жизни, и маршрут, чего не делала дома никогда, всё держа в своем кулачке. А потом ушла мать далеко-далеко и насовсем. Исчезла железнодорожная работа, исчез бесплатный билет в Среднюю Азию. Я вошел во время, называемое дожитием. Не сразу, но я понял, что обречен ехать в деревню. Правда, с правом сделать её, если получится, следующей своей Атлантидой. Не путаясь под ногами у молодого поколения в городе, приехать, познать и влюбиться в самый последний раз. Для мечтателя ведь это очень важно – влюбиться в русскую деревню.
Катапультируясь под зиму в деревню не по своей воле, первое время я очень страдал от того, что не имел знакомых в деревне, потому что раньше, в бытность здесь матери, я приезжал сюда только на выходные. Переходил через зеленый щавелевый лужок (бывшая картофельная бейка Смолевых, копавшаяся лошадью, её, раз Алексей вышел из колхоза, потом отрезали) и тут сразу – калиточка, лопата – и скорей копать, воду от реки таскать да в обратный путь собираться. Некогда знакомиться было. А теперь-то, выйдя на деревенскую улицу и идя по незнакомой, в сущности, деревне, я не мог слова из себя выдавить. И конечно, как следствие – никакого слова не мог от других услышать. И всё это продолжалось довольно долго и мучительно. А потому я взялся для первого случая общения высматривать, кто как из деревенских общается с птицами, чтобы не стоять на месте, а как-то двигаться навстречу деревенскому социуму. Оказалось, на нашем краю деревни любителей птиц нет. Только в Нифонтовском доме, проданном и перестроенном новым старостой, висело несколько скворечников в молодых, хорошо взявшихся липах. Три или четыре домика, напоминающих птичью колонию. Ну и роскошная двойка старых лип в самом начале коровьего брода с деревенской дороги к реке не могла остаться без внимания птиц. Это у дома Ушакова. И славно перебалтывались, лежа на терраске, Серега со своей Галиной, о том, что вот-де, прилетевшие скворцы что-то, оказывается, и от соловьев имеют в своем пении.
Далее по деревне опять нет птичника до самого дома Пузырева, предпрошлого старосты. Он беседовал с людьми, приходящими к нему как к старосте, а его жена Катя привечала птиц в царственной трапезной: на молодой березе с краю от дороги, как раз перед их окнами, висели пятилитровики, густо посыпанные семечками. Катя была поклонницей синиц и воробьев. Часто зимой она приговаривала им: «Что ж вы рассаду мне всю потоптали и повыдергали весной? Я ведь вас зимой кормлю и от голода спасаю, а вы мне такое делаете!»
Далее по деревне почти до самого конца, до поворота, опять ничего. Только в одном месте слева, не доходя магазина, – огромная старая липа и на ней самодельный, большой, прямо хоть под сову или филина – скворечник. Старый, дряхлый, вызывающий тоскливые чувства от того, что здесь давно уже никто не живет. А это был дом Лешака – так его звали по деревне. Он умел в детстве и подростках прыгать на лыжах с трамплина, выпендриваясь, конечно, на дальнем колхозном поле перед санаторскими, которых в советское время всегда много было на лыжной прогулке. Мол, вот мы какие – деревенские, перед вами – городскими. А потом он окончил школу и пошел в армию. Но перед этим спел свою «лебединую песню»: выстроил, сочинил свой скворечник и повесил его на липу. А больше ничего интересного в его жизни не оказалось. Когда он пришел из армии, то работал и женился. Вернее его взяла в мужья одна женщина. Она занимала большой и серьезный пост в городе. А когда он вышел на пенсию, то у них смешно получилось: каждый поехал в свой дом, в свою деревню. И они, эти деревни, даже недалеко были, километров восемь, если пешком. И она даже приезжала за ним сюда и просила его поехать к ней жить, и говорила, что у нее там никого нет, дети выехали в город. Потом она ходила по деревне и рассказывала, что она просила его, а он не хочет ехать к ней в деревню, а хочет остаться в своей. А деревня знала, что он сильно пьет. Каждый день в магазин ходит и оттуда еле ноги приносит. И то не всегда. А то бывает и в канаве лежит. И деревня догадывалась, что большая начальница, сделавшая в городе карьеру, не смогла обиходить деревенского мужика. В конце жизни ему бутылка стала милее жены. И потому деревня молчала.
Но самое интересное – дойти до конца деревенской улицы по дачному пандусу (а откуда у деревни деньги? А дачники нашли!) и подняться до середины на холм предков. Тут, не доходя церкви, в доме № 13 справа от дороги – самый лучший, ну, сказочный птичник. Невозможно смотреть, как безмолвно, по очереди, птицы из разграничительной линии лип и акаций планируют вниз, к столу, заходят в восхитительный прозрачный павильон, схватывают зернышко, и также безмолвно возвращаются. А на их место слетает следующая.
