Ты прости, что мы поспешили
Не друг с другом жить этой судьбою
Я не стану спорить с Тобою,
Столько боли и столько ада,
Столько сделано было не так,
Но с любовью любые яды —
Лишь пустяк, всего лишь пустяк.
Коль мы прожили свою боль
Так давай же больше не будем
Ни хранить её где-то с собой,
Ни нести её дальше людям.
Жизнь в любви она очень проста —
Если, друг, сейчас просто любит,
Доверяй, и любви красота никого никогда не погубит.
Не привяжет и не скуёт,
Но родит великое чудо.
Кто-то в мире его зовёт Мудрецом,
Святым, кто-то – Буддой.
Если вместе вы по любви,
То желания будут взаимны,
Если любишь, просто живи,
И неважно, какое имя.
И неважно ни что ты видел,
Ни с кем спал ты, ни что ты делал,
ни как обидел, ни когда ты куда пропал…
Если любишь, любое слово, окрыляя,
Возносит в выси.
Если любишь, то все здоровы,
А молитвами были и письма.
Ни о чем больше не сожалею,
Ни о чем теперь не скорблю.
Не болела и не болею,
Не печалюсь и просто люблю.
По планете во всей своей красе шагало лето 1929 года. В Оренбурге стояла изнуряющая тридцатиградусная жара. Настоящее пекло: на дорогу невозможно встать не то что босой ногой, но и через подошву обуви припекало ступню.
Окна центральной городской больницы были распахнуты настежь, и белые занавески висели в них как знамена: тихо, ровно, без малейшего колыхания. Ни ветерочка, ни самого малейшего дуновения, только палящие лучи полуденного солнца обжигали редких прохожих, которые спешили поскорее спрятаться в тени. Но она тоже не слишком спасала, воздух прогрелся до такой степени, что сушил, даже обжигал гортань.
Ксения Никольская вышла из ворот больницы, где она работала медицинской сестрой. Высокая, стройная и звонкая, с длинной туго заплетенной русой косой и в летящем платье, Ксения, удивительная красавица, неторопливо плыла по улице. Она думала о вчерашнем дне, многократно прокручивая произошедшие события и немного посмеиваясь над собой – мысли ее сейчас напоминали мелодию патефонной пластинки, которая обрывается в середине и повторяется из-за испорченной иголки. А причина ее смятения – в том, что Ксения получила предложение руки и сердца. И она не знала, стоит ли выходить замуж за человека, посватавшегося к ней?
В январе этого года ей исполнилось тридцать лет. Казалось бы, ей давно пора обзавестись семьей и детьми, но у Ксении с этим вопросом все как-то затянулось. Сначала революция помешала устроить женское счастье, потом гражданская война, потом – голод, учеба и работа. Да и если честно, то она еще не встретила мужчину, которого захотела бы назвать мужем. Никто из знакомых мужчин не вызвал в ее сердце волнения, не было ощущения того единственного, которому можно без толики сомнений отдать всю себя без остатка.
Сейчас главной в ее жизни была работа. Ксения посвящала ей все время, хотя думала, что ничего особо сложного в работе нет, она казалась лёгкой. Ксения была уверена, что ей необходимы и знания о врачевании, и доброе отзывчивое на чужую боль сердце, и руки, способные безболезненно сменить повязку, и сострадание к больному. Пожилые медсестры научили, что в арсенале медсестры важно иметь терпение, умение выслушать больного, успокоить, сказать вовремя теплое слово, которое излечивает не хуже любого медицинского препарата, может, даже и действеннее будет. Ведь от передозировки добра больные не испытывают побочных эффектов, а наоборот, словно приняв пилюлю, идут в ускоренном темпе на поправку. В ответ на доброту девушки пациенты отвечали благодарностью, выздоравливая достаточно быстро, и коллеги удивлялись и ценили ее профессионализм и легкую руку.
Ксения добежала до дома по раскаленной от зноя улице, не замечая жары. Ее ждал дед, который по выражению лица внучки понял, что произошло нечто важное во время ее дежурства, но с расспросами не торопил. Они пообедали нехитрым супом. Разливая чай по чашкам, Ксения не выдержала – рассказала, что к ней сватались.
– Помнишь, несколько лет тому назад был такой Васька Щемилов? – спросила она.
– Неказистый такой парень без роду, без племени? До революции был наёмным крестьянином? Гопником? – уточнил дед.
– А сейчас стал комсомольским активистом, возглавил ячейку в объединённом государственном политическом управлении.
– И что ты ему ответила?
– Ничего. Ничего я ему не обещала.
– Знаешь, внучка, если бы так рано не ушли из жизни родители, то бы ещё лет пять, а то и десять назад, они настояли бы на твоем замужестве, сосватали бы за хорошую партию. Отец нашел бы тысячи аргументов тому, что женщина не должна жить одна.
– Я не одна живу. Я с тобой.
– В том-то и дело, что я старый, могу умереть. А тебе муж нужен! – серьезно высказался дед.
Ксения приобняла его, поцеловала в колючую щеку.
– Живи, пожалуйста, долго! – она собрала со стола посуду.
Пока ее мыла, думала: хорошо, что такие разговоры с дедом нечасты. Он в силу своего воспитания не вмешивался в ее личную жизнь, не говорил, как это принято в других семьях, что она засиделась в девках. Он позволял ей жить своим умом, и Ксения делала все так, как считала более удобным для себя. Конечно, родители не позволили бы ей ни работать медсестрой, ни жить в одиночестве. Если были бы живы, они бы давно организовали ей замужество. При мысли о родителях Ксения вздохнула. Пётр Григорьевич, в чине полковника артиллерии, погиб в Первую мировую войну. Дома перестали получать письма с фронта и могли предположить, что случилась непоправимая беда, но надеялись на лучшее – на то, что он находится в военном госпитале. Вернувшийся с фронта однополчанин поведал историю его гибели. Мать все равно не верила, плакала и ждала, в надежде смотрела в окно, но никто не приходил. Тремя годами позже тиф, гуляющий по стране, погубил Лидию Николаевну, но даже если бы ни этот забирающий человеческие души недуг, мама Ксении все равно была обречена на раннюю смерть. Она, казалось, добровольно приговорила себя, изведя горем по умершему мужу – единственному мужчине в ее жизни, и это горе оказалось несовместимым с ее существованием в бренном мире. С каждым днем земля все больше уходила из-под ног Лидии Николаевны, но она ничего не желала получать от своей женской доли, как только выпросить у неба смерти. Сникнув духом и потеряв аппетит, она вся высохла. Смерть не заставила долго ждать, небо услышало стенания Лидии Николаевны, послав ей неизлечимый недуг. Тот осенний день навсегда врезался в память Ксении: промозглый, серый, наполненный тяжестью грузных туч и ее слезами, которые текли сами собой по щекам, и она никак не могла их выплакать. Хмурая унылая осень, с грязью и слякотью, пришла внезапно и холодными моросящими дождями словно просочилась сквозь синеву глаз юной девушки. Она плакала не только из-за смерти мамы, но еще от того, что вдруг ей стало страшно и одиноко. Горе обрушилось внезапно, и девушка не хотела верить в происходящее. Ей казалось, что все вокруг – ужасный сон, нужно постараться проснутся, и кошмар закончится, мама снова будет жива. Но сон не прекращался. В подтверждение реальности противно скрипели колеса телеги, на которой, утопая в соломенной подстилке, лежал простой гроб, сколоченный дедом на скорую руку из необструганных досок. Ксения, понурив голову, сидела на телеге, свесив ноги, рядом находился дед, который зажал в крупном кулаке вожжи – так же крепко, как и навалившиеся на плечи эмоции. Дед даже не подгонял лошадь, перебирающую тонущими в размытой жиже дороги ногами. Кобыла, траурно опустив голову, покорно брела к погосту и тянула за собой тяжелую ношу.
