А ей: «…Невеста без места!..»
А она: «…Это ты у меня сейчас будешь без места!..»
Инна Кабыш. Детство. Отрочество. Детство
Инна Кабыш не может пожаловаться на недостаток внимания старших мастеров стиха при её появлении на поэтическом поприще. Татьяна Бек наградила её стихи определением, которое придумал Саша Соколов для текстов, где вольная проза бьёт через край стиховой метрики: проэзия. Евгений Евтушенко в отзыве, воспроизведённом издателями на обложке однотомника Инны Кабыш, выразил восхищение тем, что на фоне иронического ржания маргиналов стиха её муза, задыхающаяся от неподдельных чувств, спасает достоинство русской лирики. Владимир Корнилов в одной из последних статей её благословил, заметив, что первая же её книга поразила его «редкой для женской поэзии связью быта и Бога, интимной лирики с судьбой страны», увиденной зорко и обрисованной точно.
До Бога в её стихах мы ещё доберёмся. И до интима тоже. Судьбы страны, конечно, не минуем. Но сначала – воспользуемся той зоркостью и точностью, с которой очерчена в её стихах биография поколения, вброшенного в детство при начале Застоя и выброшенного из детства при конце этого многоруганного этапа.
«Все семидесятые, весь так называемый Застой, я проиграла…»
Учтём многозначность слова в стихе. Номинально здесь: провела за играми. Подспудно: проиграла некую игру-гонку. Если, конечно, принимать правила таких игр.
«Жизнь есть то, во что играешь в детстве»
«Детство – зверушность, антоновка, птичность, эховый, аховый лес, детство – потерянная античность, Гектор, Геракл, Ахиллес…»
Намётанный глаз начётчика выявит в этом перечне и Маркса с его определением античности как утерянного детства человечества. Но подождём с высокими реминисценциями, их и так сверх головы в филологически перенасыщенном мире Инны Кабыш. Иногда, знаете, какая-нибудь «машинка для крышек» точнее вводит нас в интеллигентскую кухню сахаровских времен, чем все меморандумы великого диссидента.
Политики напрямую Инна Кабыш не касается: слишком брезглива. Но некоторые символы всё же мечены у неё государственным отсветом. Например, «гагаринская улыбка».
Или «пионерский сбор». Далее следует расшифровка, несколько затушёвывающая государственный блеск: «на сборе царит тишина, тихая до отупения». Можно догадаться, что юные пионеры притихли, боясь, что их нагрузят по общественной линии; только что они орали во весь голос на уроке «фанатичного пения».
Как ведёт себя в этой ситуации лирическая героиня Инны Кабыш?
«Была я всюду первой. Отличницей. Общественницей. Стервой. Меня не научили быть второй».
Опасный синдром. Ибо сказано: первые здесь будут последними там. Но до «там» надо ещё домучиться. А «здесь» первенствующий темперамент реализуется столько же в пионерской активности, сколько и в тайном «диссидентстве». Конкретно: «тихо ненавидели: не слушались вожатую, не являлись на совет дружины, не носили галстуки». То есть: все вышли из шинели Гайдара: и тимуровцы, и квакинцы.
Но неужели и в гагаринской улыбке есть дьявольский отсвет? Ведь отец героини, любимый (она и отчима не приняла, храня верность отцу) был счастлив, «потому что видел Гагарина, когда был делегатом XIV съезда ВЛКСМ» (вот она, проэзия, проталкивающая в поэтическое горло куски плакатной официальщины!), – суть же в том, что отец «мечтал не о новых штанах, а о том, чтобы сделать лучше эту голубую планету».
О новых штанах Инна больше не заикнётся. О том, чтобы сделать лучше эту голубую планету, будет думать неотступно. Но, в отличие от отца, поймёт, что это дело безнадёжное. И здесь водораздел.
Вернее, воздухораздел. Когда учительница под пиканье гагаринского спутника выводит на доске тему для сочинения: «Кем я хочу быть» – весь класс рапортует: «космонавтами». Кроме Лёшки, который имеет наглость ответить: «адским водителем». А ты? «А я вздохнула и написала, что хочу быть поэтом».
Воздалось всем тотчас. Учительница выругала двоих: Лёшку – за то, что насмотрелся западных фильмов, нашу героиню – за то, что много о себе воображает, «вместо того, чтобы жить жизнью своей страны».
Жизнь страны, кстати, показала, что Лёшка смотрел в корень, – он явно не остался без дела по ходу лихорадочной автомобилизации страны при въезде в рыночную экономику. И не только Лёшка: отличницы Наташа и Маша, хотя в космос и не полетели, но тоже нашли себя: стали валютными проститутками.
А что стало с поэтом?
А вот что. Славная песенка времён Застоя «Пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я» вылетела из другого рукава гайдаровской шинели в следующем варианте: девочка захотела навсегда остаться в своём детстве. Поняв, что мир невменяем, она так и застыла на его пороге с узелком, в котором. да ничего особенного, гостинцы людям: мармелад, баранки, сушки, вода, земля.
«Но всё вернули мне назад».
Вот и она – мысленно – вернулась. Застыло в стихах детство навсегда – утерянным раем. На обложке книги – девочка. Название книги: «Детство. Отрочество. Детство».
Перекличка с Толстым означает: юности не надо. А с Достоевским – не уловили? С мармелада начинаются отвергнутые дары. До Сонечкиной драмы дело, кажется, не дойдёт: любовь замрёт всё там же, на пороге большого мира. Упадёт любовь в колодец памяти. то есть: придут мастера копать колодец, девочка влюбится в одного из них и, чтобы продлить его пребывание в доме, по ночам примется сгребать землю обратно в колодец. Или так: «я разревелась, потому что сама выбросила мышь на помойку, и, значит, Вовка теперь на мне не женится». Какая мышь? Что за Вовка? Неважно. Может, брат, может, сорок тысяч братьев. Важно, что сказка. Сесть с воображаемым женихом в золотую карету, помахать всем платочком и крикнуть: «Ich sterbe», что значит: «я уезжаю».
