Эта книга родилась из предположения, а позже и уверенности, что вопрос идентичности эмигрантских, странствующих, гибридных и рассеянных литератур, к которым относится и русско-израильская литература, неразрывно связан с вопросом существования и осмысления реальности, становящейся все более неуловимой. К осознанию проблемы неуловимой реальности меня вели три пути. Первым было философско-антропологическое учение Эрика Ганса, известное как «originary thinking», основы которого были заложены еще в 1980-е годы и которое объединяет сегодня ученых разных стран, занимающихся вопросами происхождения и функционирования означивания и культуры в том или ином аспекте. Другим было выросшее из теории хаоса и информационно-сетевой концепции мышления представление о смыслообразовании как сложной динамической системе, начиная с 1990-х годов получившее воплощение в трудах Кэтрин Хэйле. И наконец, третьим путем стала сформировавшаяся в 2000-х годах группа философских воззрений под общим наименованием «спекулятивный реализм», и прежде всего работы Квентина Мейясу и Грэма Хармана. В то время как первые два пути давно стали важными элементами моих исследовательских методов, спекулятивный реализм в последние годы ярко высвечивает суть того, что является глубинным объектом научного интереса, а именно реальное. Психологическая теория Жака Лакана о реальном стала своего рода растворителем, в котором слились воедино антропологическая, физическая и философская точки зрения на проблему.
Все пути сошлись в одной точке – в идее о том, что всякий объект реален постольку, поскольку он не схватывается жестами присвоения и свидетельствования и поскольку его существование хаотично и контингентно, что и делает возможной его репрезентацию. Такая теоретическая конфигурация позволяет преодолеть трудности, стоящие сегодня на пути всякого гуманитария и вызванные неомарксистским трендом, сохраняющим свою гегемонию от Жиля Делёза до Славоя Жижека. Идеи борьбы и жертвы уступают сегодня место идеям эмерджентности и генеративности, концепция материального – концепции имматериального, а неопределенность идентичности превращается из знака нехватки в сфере социологического дискурса в позитивную сложность живой системы.
Русско-израильская литература представляется одним из наиболее интересных и содержательных случаев такой системы, что, в частности, побудило меня избрать именно этот наиболее общий и неопределенный термин для ее обозначения. Он включает в себя весь спектр возможных подходов: израильская литература на русском языке, русская литература в Израиле, русскоязычная литература и т. д. Она была и остается «облачным хранилищем» странных аттракторов национальных, географических, стилистических и языковых идентичностей, и это ее качество должно рассматриваться как норма, а не как явление маргинальности или минорности. По-видимому, наиболее полно это качество воплотилось в литературе последних трех десятилетий, в особенности в творчестве репатриантов 1990-х и 2000-х, которому посвящена большая часть книги. Но тем более интересно наблюдать сходные феномены реального и в творчестве писателей предыдущих поколений. В результате сложилась картина, пусть и не цельная, но вполне представительная, того, как вместе с объемом и сложностью русско-израильской литературы увеличивался в ней и простор для определения и поиска реального, как углублялось и расширялось восприятие реальности и, следовательно, менялась поэтика литературного реализма. Обсуждению этих и других теоретических вопросов посвящена первая глава книги.
История столетних исканий русско-израильской литературы берет начало в 1920 году, когда в Палестину приехал Авраам Высоцкий. Вторая глава посвящена краткому размышлению о нем, в особенности о его романе «Суббота и воскресенье» и о том срезе его творчества, в котором заметен растянувшийся на два десятилетия переход от упорядоченной структуры реальности к хаотической. Роман Марка Эгарта о его одиссее в Палестине, вышедший в 1930-х годах и рассмотренный в третьей главе, служит любопытным образчиком реализма как многосоставного стиля, отражающего различные структуры реальности, в различной степени позволяющие свидетельствовать о ней. В конце 1940-х вышедший на свободу узник ГУЛАГа Юлий Марголин пишет свое знаменитое «Путешествие в страну Зэка» как живое историческое свидетельство, но при этом, как будет показано в четвертой главе, глубоко погружает свой «нелитературный» проект в сказочномифическую поэтику. Тем самым усиливается вектор поисков реального в глубинах эстетики и психологии неочевидного.
В пятой главе я разбираю несколько примеров из произведений Якова Цигельмана, хотя и отстоящих от романа Марголина на несколько десятилетий, но в какой-то мере подхватывающих эту линию. Цигельман создает уникальный стиль метареалистической притчи, в котором литература и жизнь, миф и история неразделимы. В шестой главе на примере романа «Десятый голод» Эли Люксембурга я разбираю некоторые составляющие этой мифоисторической тенденции в интеллектуальной литературе. Роман служит свидетельством высочайшего напряжения всех духовных сил в поиске исхода из лживых (советских) симулякров в обетованную землю реального. В романе Люксембурга, как и в романах Давида Маркиша, рассмотренных в седьмой главе, реальное понимается как еврейское. Но если у Люксембурга оно окружено ореолом неопределенности и таинственности, то у Маркиша оно, хотя и определенно, скрыто от посторонних глаз в психологических и культурных подвалах миниатюрных «сообществ судьбы». Сравнивая романы писателя, написанные в 1980-е и 2000-е годы, можно обнаружить как эволюцию авторского метода, так и единое ядро: сцену жертвоприношения в основании структуры реальности.
