Похороны проходили вежливо. Солнца не было, стоял странный октябрь: теплый, мягкий, почему-то совсем без дождей. Наверное, небо копило, чтобы излить всю злобу в ноябре.
Участок на кладбище был весьма живописным, с двумя породистыми, не очень старыми клёнами, которые осенью выглядели наиболее эффектно: оранжево-красно-бардовые переливы листьев на одном дереве и иссиня-фиолетово-вишневые на другом даже заслужили внимания пары местных пейзажистов, несмотря на место.
Было всего человек тридцать, из которых Тамара знала только половину, остальные присутствующие были из преподавательского состава университета, и студенты, которые хотели пропустить сегодняшние занятия по «ну очень уважительной» причине и бесплатно пообедать.
Тамара скользила потерянным взглядом по пыльной обуви чужих людей, потом переключилась на выкрашенные в чёрное и белое кладбищенские оградки, надгробья разных мастей и времён, и, наконец, тупо уставилась на широкий ствол одного из кленов.
На пожухлой траве у красного клена претенциозно сидел большой черный кот и пристально жёлто смотрел прямо ей в глаза. Потом кот с достоинством поднялся на четыре лапы, вытянув хвост трубой, томно и плавно протер боком ствол дерева и направился (она не сомневалась) к ней.
Тамару передернуло, она почувствовала, как волоски на руках вздыбились. И показалось ей, так явно и четко, что сейчас этот черный кот ускорится, со всего разбегу прыгнет на нее, и, царапая со всей силы ее застывшее лицо, станет грызть ей уши, и в ушах у нее застучат его хищные зубы: «Ты, ты, ты, стыдно, стыд…». И он зашипит, отрывая куски кожи, пытаясь перегрызть ей шею, чавкая её плотью: «Шшшлюххха…».
Она моргнула, и видение исчезло, а кот свернул к ближайшей могилке, его бархатная шерстка отсвечивала на солнце. Он проплыл между прутьев оградки, взошел на свежий бугорок рыжеватой земли, кокетливо понюхал место, аккуратно вырыл ямку и грациозно нагадил на последнюю обитель «Егоровой Дарьи Михайловны 1917-2017 гг.», гласила незамысловатая подпись на временном деревянном кресте.
«Какой пассаж» – подумала Тома и беззвучно, странно, горько засмеялась, только грудная клетка истерично подергивалась, а стоявшая рядом мать Тамары решила, что дочь бесслёзно рыдает.
К стыду своему, Тома совершенно не испытывала чувства горя, она думала о бомжеватых копателях, ожидающих вторую часть оплаты за свои услуги, о том, хватит ли места в автобусе, о том, готова ли уже университетская столовая, и о том, как бы побыстрее со всем этим покончить. С самого утра она ничего не ела, её подташнивало от голода и нервного напряжения, голова начинала ныть. Она посмотрела на стоящего рядом Петрушу, и пришли слезы.
Восьмилетний Петруша не совсем понимал, что происходит и физически не очень хорошо себя ощущал. Он держал за руку бабулю, Людмилу Ивановну, маму Тамары. Людмила Ивановна непрерывно гладила внука по голове и что-то бормотала под нос, какие-то бесполезные обрывки утешений, абсолютно непонятные ребенку. Рука, как робот, повторяла одно и то же движение и тяжелела, тяжелела…Тяжело было и на душе у Людмилы Ивановны. Будучи мамой, тещей и бабушкой одновременно, она всегда думала, думала много, думала много плохого, копалась в деталях прошедших между дочерью и зятем диалогов. Она подозревала нехорошее, порчу, сглаз, кару небесную, невесть что. Всё же было как у людей! Конечно, всё в этом мире держалось только на ней: и дочь, и зять, и тем более внук. Что бы они без нее делали! Сколько советов пересоветовано, сколько указаний ценных дадено, а уж денег сколько вручено, борщей вкусных сварено, бессонных ночей с Петрушей проведено… Петруша…
Этот год с Петей было странно. Вроде и любила она его без памяти, а в последнее время, как стал болеть, ей было с ним неуютно. Хотелось ему помочь, но не получалось, а так как основной целью ее жизни с самого рождения внука стало его воспитание, Людмила Ивановна сильно страдала душой, чувствуя себя неполноценной и бесполезной.
В этом году Петя часто пропускал школу. Не свойственные его возрасту перепады давления, необъяснимые головные боли, слабость в ногах. То всё вместе, то по отдельности. Ни в местной, ни в областной больнице четкого диагноза никто не ставил, Людмила стала подозревать, что знакомые врачи уже и вовсе прячутся от их семьи. В доме появилось странное слово – «истощение».
На похоронах вся семья была в сборе, кроме кота Васьки, который имел в жизни своей крайне негативный опыт с мертвяками, усопших не любил, частенько сбегал, шарился неведомо для хозяев где, и предпочитал при погребениях не маячить.
Позади Томы мял в руках тёмную, парадно-выходную кепку дед, Николай Андреевич, Тамара стояла рядом со своей матерью и ребёнком, и со стороны, человеку, который их не знал, могло показаться, что Людмила Ивановна и Петруша – это мать и сын, а Тома – просто какая-то посторонняя. В 48 лет Людмила Ивановна Капцова выглядела лет на десять моложе своего возраста, стройная, отчасти из-за «породы», то есть по-научному генетики, но в большей мере из-за исключительно здорового образа жизни и благодаря «стальным яйцам». Тома, к сожалению, пошла в отца, и от матери не взяла ни внешности, ни характера.
