Нам по четыре года, мы с Аленкой бросаем карбид в лужу. Вернее, она бросает, а я сижу рядом и просто смотрю.
Пшшшш!
С треском разламываются белые пористые кусочки, солнце играет бликами на поверхности огромной зеленоватой лужи. Сыро и душно. Всю прошлую неделю город поливали июньские грозы, а сейчас его наконец-то начало прогревать жарким солнышком.
Бульк! Пшшшшшш!
Аленка тогда весело рассмеялась и отпрыгнула назад, огромный кусок карбида шипел и пенился так, что мог забрызгать ее новый джинсовый комбинезончик. Кабы родители не заругали. Девчонка поскользнулась на мокром и грохнулась прямо на бутылочные осколки, такие же зеленые как и лужа.
Кровь.
Левая нога порезана чуть ниже колена. Она еще не плачет, но вот уже закричала.
Я присела рядом на корточки.
– Посиди здесь. – Шепнула ей. – Сейчас позову родителей.
Она вытирает глаза, внимательно смотрит на меня и кажется понимает что я говорю.
Бегу со всех ног. Три квартала от заброшки, рядом с которой мы играли. Много лет назад там стоял дом номер пятьдесят шесть.
Я знаю где живет Аленка, ее маму зовут тетя Света, а папы у нее нет. Зато есть бабушка Нинель Петровна, она-то как раз сейчас дома.
Подбегаю к желтой двухэтажке, во дворе пахнет жареными котлетами и кошачьей мочой.
Прячусь за угол (это такая игра) и кричу.
– Нинель Петровна! Нинель Петровна! Аленка ногу поранила!
Чувствую, как завибрировала тревогой их квартира, бабушка собирается, охает, сует распухшие к полудню ноги в стоптанные тапочки, по плотнее запахивает халат и бегом спускается по лестнице.
Я вижу, воздух пульсирует жизнью, кажется, она меня услышала. Взрослые редко видят нас, хранителей. Таких как я называют воображаемыми друзьями, домовыми или духами дворов-колодцев.
– Нинель Петровна, пойдемте скорей! – Зову старушку, выкликивая из-за угла.
– Аленка, Аленушка… – Причитает она на бегу.
– Идемте скорей! – Отражаю эхом собственный голос
Подбегаю к Аленке, для надежности принимая облик большой белой волчицы. Дети говорят «собачка», а взрослые если и видят что-то, то стараются не замечать.
Сегодня бабушка отведет внучку домой, а ночью им обеим приснится кошмар.
Я не специально.
Дело в том, что иногда они начинают нас видеть.
И если наяву мы представляемся грезами, пятнами света, солнечными зайчиками, реже тенями на асфальте, то во снах мы приходим в своем темном обличьи.
А как вы думали?
Я, например – седая волчица.
Аленка до конца своих дней будет видеть во сне плохо освещенные улицы, заброшки, мою белую спину, мелькающую между вырастающих из ниоткуда зданий и тонкие капилляры жизни, пронизывающие весь город.
Старые дома, готовящиеся к сносу пульсируют темными опухолями, новостройки как розовая кожа на пальцах младенцев, асфальт – артерии, исторический центр – сердце. Всё это наполнено алой энергией, кровью большого города.
Я буду помогать Аленке всю жизнь. Когда ей понадобится совет, во сне придет мудрая седая волчица и расскажет притчу. Я дам ей свой острый взгляд и чуткий слух. В моменты опасности, с ней будут моя звериная сила и хитрость. Когда она повзрослеет, я стану ее младшей подругой, той, кого она сможет обнять и поплакать. Я никогда не смогу осудить ее.
Это я буду сидеть у ее смертного одра, дожидаясь подружку.
Я – Лиза.
Тридцать лет назад меня сбило машиной у дома пятьдесят шесть на Комсомольской улице. Аленка придет не скоро, но я дождусь ее и мы наконец доиграем.
Если хорошенько присмотреться, можно найти край у чего угодно: у горы, лодыжки, облака.
Иногда «край» значит «конец». Говорят же: «Уработался в край».
Бывает и так, что край – это начало.
Край берега реки или океана – начало почти безграничной плоскости искрящейся воды.
Мне нравится слово «край».
А ещё бывает край лета. Это что-то между краем берега и волшебным краем. Место, откуда следует прыгать с весёлым гиканьем прямо в толщу залитых солнцем дней, полных алой вишни, яркой листвы и медового света. Я тут живу.
Меня зовут Томми Маккарти, мне двенадцать.
У нас с Чаком домик на берегу. Скорее даже хижина. Одна комната, стол и две кровати.
Хотя я пару раз обмолвился в школе, что у нас огромный загородный коттедж с бассейном и каменными львами. Неделю ходил гордый, а потом пришлось сознаться. Было стыдно.
Как только у меня начинаются каникулы, Чак берет что-то вроде отпуска, и мы едем сюда, к озеру, по крайней мере на месяц. Тут здорово.
Можно удить рыбу, запускать воздушного змея, ловить ящериц, да много чего… Главное, никто не заставляет ходить в церковь. То есть Чак мне не запрещает, я могу, если захочу, но я не хожу. Там скучно.
Раньше сюда приезжали друзья и босс Чака. С ними было весело, ходили на рыбалку, говорили о важном: о таком, о чем детям знать не положено.
О деньгах, бандитах и убийствах.
Чак – крутой мобстер, ну, или гангстер, я точно не знаю, как правильно. Он убивает людей за деньги.
Когда я рассказал об этом Бобби, моему однокласснику, тот сначала не поверил, а потом после того, как я показал ему настоящий револьвер, спросил, не страшно ли мне жить с гангстером.
Я, не задумываясь, ответил: «Не страшно ни капельки».
Но, если и вправду пораскинуть мозгами на эту тему, то становится так неуютно, что я стараюсь не делать этого.
