Эта книга созрела. Она жаждет заявить о себе, она не дает мне покоя. Чем бы я ни занимался, в минуту отдыха, я думаю о ней: какие там будут рисунки, какое будет название, где найти деньги на издание. Это немного болезненное, лихорадочное состояние. Оно мешает писать, сочинять новое. Поэтому надо как можно быстрее избавится от идеи издать эту книгу, а лучший способ это сделать – издать ее.
Я вырос из сборника «Воздух», мне тесно в нем. Меня воспринимают и судят по стихотворениям десятилетней давности, а я уже другой и стихи у меня другие. Новые идеи напирают на старые – ну, давайте, быстрее воплощайтесь, издавайтесь, а старые вопиют – да подождите, еще ничего не готово, не надо спешить, всему свое время. Это шуршание стихотворений не дает мне сосредоточиться на прозе и драме. А мир меняется каждый день. В тридцать два совсем по-другому чувствуешь, чем в двадцать пять, и уж совсем не понимаешь себя девятнадцатилетнего. Утро вечера мудренее, добавим, что утро утру рознь. Стихи живут во времени, и время живет в стихах. Стихотворение нельзя представить без протяженности, глубины, даже некоторой скорости чтения – в нем живет свое время, есть свое течение, перекаты, подводные камни, устье и исток. Можно рассматривать стихи по отдельности, а можно, как систему рек. И все это переливается на солнце сознания, играет бликами, и все это подвластно ветру настроений, а то набегают и облака, и дождь. И все надо успеть зафиксировать, запечатлеть, потому что опыт этого самосочиняющегося и самосочиняемого окружающего и внутреннего бесценен. И ты входишь в эти потоки мыслей, образов, выхватываешь какие-то вещи, явления (что, впрочем, одно и то же) раскладываешь пойманное и так и эдак, пытаешься понять есть ли какой-то смысл в том, что ты уловил. И понимаешь, что любое сочетание предметов и процессов имеет загадку и разгадку, между ними есть особая связь. И понимаешь, что эта связь в явлениях и вещах оттого, что в тебе самом есть загадка, которая разгадывает другие загадки. Вот так из пустяков возникают чудеса и ты додумываешься, дочувствываешься до идей, которые как-то одновременно и возвышают тебя над действительностью и делают ее ближе, роднее, понятнее. И хорошо если вовремя успеешь поставить точку. А если нет – одна идея может породить тысячи. И они все захотят воплотиться, и будут звать каждая в свою сторону: я лучшая, я плодовитая, а продуктивная, я открою тебе невиданные дороги. И ты испытаешь то, что психологи называют борьбой мотивов. Это и есть движение. Человек это мысль – одна бесконечно разворачивающаяся мысль. Иногда нужен отдых. Не все идеи воплощаются, их слишком много, а я один. Кстати, поэтому я и мечтаю о вечной жизни, мне она просто необходима для работы. Лучшее что можно сделать – отставить в сторонку лиру, да и жизнь сама тебе не позволит жить одной поэзией, у нее у жизни всё предусмотрено. Итак – лира отставлена, а идея требует поделиться, издаться, быть прочтенной. Вот тут и начинается – а где тот читатель, что прочтет, и, если не поймет, то почувствует: эта дверь ведет в неизведанное, близкое, но быть может скрытое до времени, может быть даже, во мне самом. Я почему-то уверен, одна из главных задачпоэта в том, чтобы читатель восхитился самим собой, своей глубиной, а не поэтом, его талантом и прочей чепухой. Не стоит восхищаться светильником, стоит восхищаться своей способностью видеть при свете. Да, на огонь можно смотреть долго, не надоедает, но огонь не так сложен, ваши глаза гораздо сложнее. Где бы мне вас найти, мои читатели? Конечно в масштабах мира самоуглубляющих текст читателей много, но в масштабах нашего города… Первая моя книга разошлась быстро. Ее дарили моим родственникам, друзьям, друзьям друзей, нужным людям, чиновникам… С таким же успехам можно было пустить эти страницы на бумажные кораблики. Пусть бы эта флотилия отплыла к Северному Ледовитому. Представьте, какой перфоманс. Зрелищно хотя бы вышло. А тут такая тягучая тишина. Нет, если эта книга и достанется кому, то я постараюсь, чтобы это был человек со-творящий. Не считая судьбу экземпляров попадающих в публичные библиотеки. Да, дорогой читатель, я требователен, я жду от тебя многого. Конечно, иногда хочется ясности, предельно конкретного ответа на вопрос: а что ты этим хотел сказать? Да вот беда, что ясность тоже имеет глубину и имеет способность ветвиться. Ведь ясность, которая была минуту назад не та ясность, которая сейчас, потому что к прошлой ясности добавилась и эта мысль, ту ясность уточняющая, дополняющая. А у всякого дополнения есть свои ссылки. В общем, опять дурная бесконечность. А поэтический образ, он-то как раз и схватывает все смыслы сразу и целиком – на, дорогой читатель, смотри, рассматривай, находи свою ясность, видишь, тут она и прошлая, и настоящая и будущая. Вот от этого-то волшебства поэзия и не перестанет быть притягательной, пока будет жив хоть один язык, хоть одно сознание. Мы, и глядя на ядерный взрыв, думаем – «гриб», а апокалипсис для нас навсегда – «конец света». Не надежда умирает последней, а поэзия. Впрочем, для меня-то это всегда было одно и то же. А если жизнь и вправду это движение, а жить, значит надеяться, то тогда – движение, надежда и поэзия, – друг без друга немыслимы, а, под каким-то углом зрения, это одно и то же.
