«Каждый сам за себя, один Бог за всех. Каждый сам за себя…»
Питон вдруг понял, почему эта фраза крутится в его прожаренных мозгах, как заевшая пластинка.
«Да я, никак, сомневаюсь?! – с веселым изумлением подумал он. – Это что же, выходит, мне их жалко?»
Он окинул быстрым взглядом из-под капюшона оба ряда сидений. Вагон был пуст, только на самом дальнем диванчике клевал носом седобородый человек в красной, с белой опушкой, шубейке и такой же шапке. Шапка совсем съехала на ухо, открывая тонкую полосу через висок – резинку, на которой держалась борода.
«Чего это он бороду нацепил? – встревожился Питон. – От кого маскируется?»
Он привстал было, зорко следя за ряженым, но сейчас же снова плюхнулся на место и мелко затрясся, будто в нервном припадке.
«Это же Дед Мороз, елки зеленые! Расслабься, бродяга! Праздник у них тут! Новый год, драть их за ногу!»
Отсмеявшись, он плотнее запахнул куртку, глубже натянул капюшон и, казалось, уснул.
«А может, и жалко. Как представишь, что тут начнется в скором времени, так и впрямь не позавидуешь им. Вон они какие – елочки наряжают, Деда Мороза водкой поят. Живут себе, о Барьере слыхом не слыхивали – ну и жили бы себе дальше. Что они мне сделали?»
Разомлевший Дед Мороз чихнул, досадливо сдвинул бороду набок, потер нос вышитой рукавицей. Шапка наконец свалилась с его головы, но он не проснулся, только озабоченно потянул на себя тощий мешок с подарками – целы ли – и снова захрапел.
«А с другой стороны – обидно, – подумал Питон, неприязненно косясь на спящего. – Сидят тут в тепле, в довольстве, сытые сволочи, фальшивые бороды привязывают, а Серега Бокорез – в пещере остался, с одной обоймой… Нет уж, пусть и эти кровью поблюют! И потом – какое мне дело? Деньги не излучают. Скину груз, заберу бабки, а там – хоть потоп. Каждый сам за себя, один Бог за всех».
Поезд с затухающим воем остановился. Питон поднял голову. За окном – ребристые стены тоннеля, толстый кабель под слоем пыли. До станции не доехали. В чем дело?
Впрочем, он уже знал – в чем…
– По техническим причинам поезд следует до станции «Печатники», – угрюмо прохрипел динамик.
– То есть как – «Печатники»?! – вскинулся Дед Мороз. – «Печатники» только что проехали!
Он ошеломленно захлопал глазами, оглядывая пустой вагон.
– Отличный костюм, – прогнусавил вдруг кто-то над самым его ухом.
Дед Мороз вздрогнул и обернулся. Человек в наглухо застегнутой куртке с капюшоном, надвинутым на лицо, поднял с пола красную шапку, выбил ее о колено, но хозяину не вернул. Поезд тихо тронулся и покатил, набирая ход, – в обратную сторону.
– А что случилось-то? – с фальшивой беззаботностью спросил Дед Мороз. – Авария?
– Авария, – кивнул человек, пряча лицо. – Придется помочь…
– Рад бы, но… – Дед Мороз поспешно повернул бороду, пристраивая ее на положенное место, – я ведь и сам на службе. Подарки детворе развезти надо, а водила сломался. Но не оставлять же детей без Деда Мороза!
Он сунул было руку в мешок, но в то же мгновение ощутил холодное прикосновение металла – незнакомец стремительно приставил к его лбу двуствольный обрез.
– Не дергайся, дядя! Дай сюда мешок. Что у тебя там?
– Подарки! Что ж еще?! – чуть не плача сказал Дед Мороз.
Он безропотно расстался с мешком, в его руке остался только разграфленный листок.
– Совсем чуть-чуть осталось, – захныкал он, водя пальцем по строчкам. – На Ставропольской, семь, Кириевскому, одиннадцать лет – вертолет, на Краснодонской, девять, Бойко – танк, на Кубанской, два, Киндергахт… как его, поганца… игрушка гиганатано… взар… тьфу, на Маршала Алабяна, три, Черкиняну – алабянные, блин, то есть на маршала Оловяна…
Не обделался бы со страху, подумал Питон. Чего несет? Если только…
Он пригляделся к Деду Морозу внимательней. А что, если это проверка? Может, он от заказчика и прибыл, клоун этот? А что? Прикид нынче самый расхожий.
– I need your clothes, – сказал Питон.
Дед Мороз осекся.
– Чего?
– Не понимаешь?
– Плоховато у меня с языками, – залебезил Дед. – Уж не сердитесь. Три класса и коридор…
Нет. Этот – не от заказчика. Питон вздохнул.
– Мне нужна твоя одежда.
Я сперва за хохму принял, ей-богу! Выходит перед строем паренек – ну лет двадцати трех, не старше.
– Больные, – спрашивает, – есть? Помялся кто в дороге, недомогает? Потертости? Царапины?
Надо же! Недомогания наши его волнуют. В учебке небось никто про здоровье не спрашивал. Дадут лопату – и недомогай, пока танк по башню не зароешь. А этот – прямо брат родной! Может, и правда медбрат? На фельдшера что-то по возрасту не тянет. Черт их разберет в полевой-то форме. На погончике – две звезды, и те вдоль.
Тут подходит он прямо ко мне и спрашивает тихо:
– Родителей помнишь?
– Так точно! – говорю.
А сам удивляюсь. Чего их не помнить? Не так давно виделись.
– Живы? Здоровы?
– Более или менее…
– Отец не пьет? А мать?
Дались ему мои родители! На гражданке послал бы я его за такие вопросы. Но в учебке нас уже крепко переучили: хоть про мать, хоть про отца, хоть, извиняюсь, параметры конца… а начальство спрашивает – отвечай.
– Никак нет, товарищ старший прапорщик, – отвечаю, – непьющие они. Оба.
И вдруг чувствую, что и вправду – «о-ба!».
