Владимир Блюмкин с ассистентом вошли в приемное отделение. Владимир Борисович шатался и был непривычно бледен. Персонал настороженно уставился на высоких гостей, хотя, надо признать, Блюмкин был совсем не высок. Наконец, к ним подбежал какой-то мужчина, заговорил приветливо, радостно: «Рады приветствовать высоких…» Однако главный и совсем, как мы выяснили, невысокий гость (к тому же всего лишь главный начальник довольно захолустного и на отшибе города, – внесем сюда ясность с самого начала, как бы потом не забыть) вдруг пошатнулся, ухватил гостеприимного медика за рукав, и, выпрямляясь, посмотрел на стену, что была от него справа и которую прежде подобострастно заслонял ассистент: на ней размещались портреты лучших работников – бэст имплойиз – а в данном случае, радостно и победно улыбаясь, красовался…
ВОЛК! Владимир Борисович испуганно вскрикнул.
(Стоп! Цурюк! Так нельзя. Надо же рассказать предысторию!)
Итак, вчера, возвратившись поздно вечером с работы и направляясь в спальню, проходя мимо фехтовального зала…
(Мельком заметим, что самые большие расходы его жены приходились на фехтование: зал, драпировка-экипировка, и, главное, – выписанный из Парижа учитель фехтования мсье Шико, что, согласитесь, в наше время космических кубриковских полетов – сущие пустяки, на которые Владимир Борисович смотрел сквозь свои небольшие мозолистые пальцы. Правда, «французика», который на самом деле был здоровенным детиной Блюмкин слегка недолюбливал, – просто за явную нерусскость этого злостного приживалы. Ему даже припоминались слова поэта, по всему видать, Пушкина: «Смеясь, он дерзко презирал Земли чужой язык и нравы»*, хотя француз на самом деле язык вовсе и не презирал, а, напротив, усердно изучал под руководством Надежды)
…и, проходя мимо зала, Борисович наткнулся на выбежавшую прямо на него супругу и уже вовсю наклонился, чтобы поцеловать раскрасневшуюся и очень легко одетую Надежду Борисовну в щечку, как вдруг потерял равновесие и совершенно неописуемо упал. Мастерски отскочившая фехтовальщица воскликнула с огромным испугом: «Володенька! Что с тобой?!» Лежа на полу, Блюмкин простонал: «Наденька, душа моя, мне стало плохо… Всегда было хорошо, а тут вот поплохело».
– Ты слишком много работаешь, – возмущенно рассмеялась супруга.
– Подожди, – дрыгнул ножкой Владимир Борисович, – Возьми там, в кармане, бумажник. Премию выдали. За ударный труд. Надо выслать немного денег…
– Мишеньке! В Майами! – моментально откликнулась Надежда. Она давно уже не интересовалась, от кого и за какие такие заслуги получена очередная ударная премия, вовсю отдаваясь лишь магии цифр.
– Нет, – живо перебил любивший во всем справедливость Володенька. – Ксюшке. Лондон город дорогой, ей нужнее там.
Вытащив с трудом бумажник и осматривая пачку купюр, Надежда процедила: «Что же так мало-то?» Володенька, даже лежа на животе, самим затылком видел, как она покачала головой и презрительно скривилась. «Это после налогов и пожертвований», – парировал он, в душе осуждая наметившуюся неучтивость и неблагодарность супруги.
– Налоги пускай дураки платят. Не нервируй меня! – зашептала Наденька жарко.
– Хорошо. С мнением большинства согласен, – примирительно пробурчал Блюмкин…
– Пожертвования! – переходя к следующему пункту, фыркнула она, и его прошиб холодный пот. – Володя, милый, сколько можно жертвовать всего себя делу и людям, да еще заниматься благотворительностью?! О себе, о нас бы подумал!»
Он и подумал, вернее сказать, вспомнил жертву своей благотворительности, премиленькую и, не сравнить с женой, усердную, большую в своем ремесле мастерицу.
– Не говори глупостей, – ответствовал Блюмкин между тем крайне ответственно, – Люди – это главное. Что мы такое без людей? Прекратим глупый спор. Займемся делом.
– Без раскачки? – любопытствовала супруга, раскачиваясь в кресле, куда успела заскочить после осмотра премии.
– Ааа… Наденька, Наденька, – простонал Владимир, – Мне правда очень-очень плохо.
– Вызвать неотложку? – вскочила, вздохнув, Надежда.
– Нет! Не дергайся.
– Почему нет, – легко бухнувшись опять в кресло, возразила Борисовна, – Пусть пришлют спецбригаду с опахалами, как положено. Ведь тебе же плохо! – Она проникалась к мужу все большим сочувствием, на глаза её все более наворачивались навороченные слезы.
– Нет-нет, не надо, просто помоги мне подняться, любимая, – бормотал Блюмкин. – В кровать, в кровать, в Москву, в Москву. А завтра схожу себе сам в больницу. Завтра…
Вот что, собственно, произошло накануне.
А сегодня они с ассистентом запросто приехали в больницу, вошли по-свойски в приемное отделение, а там – этот – ВОЛК! Это как же понимать?!
Он косился на пресловутого лучшего работника со скрытым страхом, и очень аккуратно и последовательно пятился к выходу. «Да не бойтесь, Владим Борисыч…» – заблажил гостеприимный, как окрестил его Блюмкин, медицинщик чересчур для своего чина фамильярно. «Сейчас еще скажет, сволочь, что волк не кусается, и дико заржет, – подумал сердито, – И что за идиоты у них приёмкой занимаются? Где тут хоть какая-то человечность?! Волчары!»
