Безумно хотелось пить.
Но доступ к воде был особой привилегией, как, впрочем, и еда. Есть уже не хотелось, пустота в желудке стала привычной и легкой, даже урчание прекратилось. Вся утроба, казалось уснула, обиженная таким небрежным обхождением с собой. Но вот к чему не мог привыкнуть измученный организм, так это к жажде.
Жажда была невыносима.
Во рту сухо, першит в горле, язык распух и зудел. Говорить не хотелось. Плакать тоже. Даже смешно стало — раньше я чуть что, сразу заливалась слезами, а тут не смогла проронить ни слезинки, а это не помешало бы. Хоть какая-то влага попала бы на растрескавшиеся, будто солончак, губы.
— Мы все умрем, — простонала Силен — моя двоюродная сестра, по воле обстоятельств, разделившая со мной участь пленницы самого жестокого народа в мире.
— Конечно умрем, — вторила ей Нея — наша старая няня и наставница, превратившаяся за последние недели в тростинку, — когда-нибудь мы все умрем.
Силен всхлипнула, а Нея улыбнулась, правда, одними глазами — губы были слишком сухими и потрескавшимися, ими улыбаться было невозможно. Говорить тоже было невозможно, но почему-то у них получалось.
Горы неумолимо приближались. Значит гонят на юг, на невольничий рынок в Кардассе. Если повезет пережить переход через перевал и через пустыню Ашал, что лежит за Великой степью, то невольничий рынок не самое лучшее вознаграждение за тяготы пути.
Жизнь в рабстве — не просто смерть или забвение. Для дочери правителя Смежных земель — это позор, который ложится на всю семью. Надо умереть еще до невольничьего рынка. Проще это будет сделать в горах, где стремнины сменяются пропастями, а ретивый ветер сталкивает незадачливых путников на острые камни. По собственной воле делать это было страшно, одно утешало, что переход я не переживу, а если не повезет — пустыня доделает свое дело.
— Не спеши, девонька, — просипела Нея, ей было, наверное, хуже всех, но именно из-за этого она держалась лучше, чем остальные, — конец нам предначертан Богами, успеешь их еще прогневить, но не стоит оскорблять их самоубивством. Ночью будет привал — помолись, успокой душу.
Нет. Не думаю, что близкие станут оплакивать меня. Я была седьмой дочерью Хельдога и единственной от Диляр, которая умерла в родах. У моего отца было много детей от многих жен, целых тринадцать и все дочери. От пятой жены Ульги наконец-таки родился единственный сын и наследник. Моему брату — Хелгуду — было только полгода, о нем все знали, его все берегли и, случись что, за него четвертуют, казнят или растерзают.
Дочерей же отец воспринимал как неизбежное зло. Не то чтобы не любил или ненавидел. Просто такое количество девиц на ветвях его родового древа навевало уныние на его величество. Все, что он мог с нами делать — это выгодно отдавать замуж, но для этого было необходимо приданое, что повергало моего отца в еще большее уныние.
Кто меня мог бы оплакать теперь, либо погибли от рук кочевников, либо находились со мной среди пленниц.
Тетка Гила, у которой я росла и воспитывалась на ровне с ее дочерью Силен, любила меня, по-своему, довольно своеобразно, но любила.
Илвар…
От воспоминаний защемило в груди. Вряд ли он будет страдать, узнав о моей гибели, разве что расстроится, не получив желанного места в свите отца и приданого, что оставила мне моя покойная мама.
Моя любовь была однобокой и от этого не менее болезненной. Но тетка говорила, что женщине не пристало вообще распоряжаться своей судьбой, а тут — жених мне люб, что вообще счастье для девицы великое. А то, что на меня Илвар не смотрит влюбленным взглядом — не беда. По словам родственницы — не слишком это большое счастье быть замужем. Главное родить побольше наследников.
Тут тоже была проблема — роста во мне не очень много, как и веса. А для того, чтобы выносить потомство наших северных мужчин требовалось отменное здоровье и крепкое тело. Не могла похвастаться ни тем, ни другим.
На смотринах Илвар в мою сторону даже не поворачивал голову, но, почему-то, выбрал именно меня. Отец не возражал, а я и огорчилась, и обрадовалась. Радовалась тому, что стану женой любимого мужчины, а расстроилась… мне так хотелось, чтобы он меня увидел, оценил не мое происхождение и статус, а меня саму — настоящую. Я ведь не только серая мышь Вилия, в сердце моём, подобно весенним робким побегам, взросла любовь и безграничная преданность. Чувствовала, что могу сделать все, чтобы он стал просто счастливым. Но никому мои душевные порывы не были нужны.
Гила говорила, что я не уродина и даже не дурнушка, просто меня было трудно заметить среди других высоких статных сестер, а то, что менестрели нарекли красиво, это просто, чтобы ладнее звучало. Не петь же песни про Вилию — Серую мышь, в самом деле. Вилия — Среброглазая принцесса, куда лучше звучит.
Тетку зарезали — она была слишком толстой, чтобы стать невольницей на продажу, правда это не мешало ее перед этим изнасиловать. Зачем было убивать? Не проще ли в живых оставить? Но, все разграбившие за ночь, сугуры остались пировать до следующего вечера, за это время они изрядно напились. Однако, помощь так и не пришла. Слишком далеко находилась деревня, где мы жили, слишком глухое место даже для Смежных земель. А может решили, что нет смысла спасть тех, кто заранее обречен — вступать в схватку с кочевниками равносильно смерти.
