Верка выглянула из-за угла. Баба Тося громоздилась на скамейке медведем: шуба, покатые плечи, мощь откормленных телес и мерзкий нрав. От шубы тянуло таким же медвежьим, звериным тяжёлым душком. Лямка рюкзака сползла с плеча, Верка машинально поправила. Не успела, хотя торопилась по лужам, снежной подтаявшей каше – почти бежала, и в прохудившийся правый ботинок залезла вода. Теперь, чтобы зайти в подъезд, надо миновать бабу Тосю. Это значит – цепкий беспардонный взгляд, цыканье зубом и шёпот под нос, приглушённые злые слова, колючие, ядовитые. Следовало бы уже привыкнуть. Верка не могла. В ботинке хлюпнуло холодом, отозвалось обещанием скорой простуды – но новая, целая обувь комически невозможна, ведь это всё равно, что вместо машины купить орбитальную станцию. Гнусная старая баба Тося. Почему же она вот такая – неужели её не любили, никто?
– Слышь, мышь, – гоготнул за спиной гадкий голос.
Верка вздрогнула и обернулась.
– Видел бутылки в помойке. Слазь-ка, пускай твоя алкаш-мамаш их сдаст.
– Отстань от меня. Просто отстань. Ну, пожалуйста.
– Я тебе добра желаю. Тьфу, неблагодарная, – Жора ухмыльнулся.
Вонь табака пополам с мятной жвачкой: Жора курил с пацанами за хлебным ларьком, гыкал над непристойными шутками, обсуждал одноклассниц и казался себе, как обычно, крутым. За стеной облезлого ларька их громогласная банда успешно скрывалась от взрослых глаз. В понимании Жоры подобные прятки не считались за трусость. Нежелание Верки контактировать с бабой Тосей – отнюдь. Жора снова поддел.
– Боишься этой карги? Точно мышь.
– Мышкина, – несчастно пробормотала Верка.
– Мне безразлично, – поведал Жора.
– Хорошо. Тогда оставь меня в покое.
– Больно ты нужна кому-то, нищенка, – взгляд водянистых глаз прилипал. – Себя в зеркале видела? Днище…
Верка шагнула к подъезду. Морская старинная казнь – идти по доске над кишащей акулами бездной. Недолго идти: доска скоро заканчивается.
Спина бабы Тоси приблизилась. Во двор свернул с дороги фургон.
«Грузоперевозки и грузчики» – значилось на грязном белом боку. Фургон рычал и плевался из выхлопной трубы клубами. Фургон стремился к подъезду. Так не бывает – спасением. И баба Тося, шевельнувшись, повернулась всем корпусом, вытаращилась. Повод новых сплетен, свежих, с хрусткой корочкой, обжигающих пальцы, на блюдечке! Верка рванула. Жора за спиной что-то вякнул. Возмущенный, обиженный и оскорблённый мучитель: жертва убежала, как посмела… Фургон замедлил ход, притёрся к тротуару и остановился. Верка, скользнув мимо облезлой скамейки, не видела продолжения – качнула подъездную дверь, быстро шмыгнула. Доставка кому-нибудь. Из мебельного магазина.
В подъезде пахло хлоркой.
Манерная Аллочка сморщила нос. Показательно. «Где ты, а где я», – читалось в гримасе на круглом холёном лице. Или, вариантом: «Бхм, снова эта, в обносках». «Дочь пьянчужки, – Верка протиснулась боком. – Тощая уродливая мышь». Она прекрасно знала мысли Аллочки.
– По ногам, как по бульвару, – бросила Аллочка.
Ложь: Верка даже не задела край её кожаной бежевой сумки.
Аллочка достала из почтового ящика квитанции. Завитые крашеные кудри всегда напоминали Верке макароны. Сунуть Аллочку в кастрюлю с кипящей водой – будет визжать там, пускать пузыри, обрастать волдырями. Сунуть бы…
Верка поднималась по серой лестнице молча.
Запищал домофон, загудел мужской бас: вошли грузчики. Они действительно, подперев домофонную дверь, отчего по ногам потянуло прохладой, стали заносить в подъезд нечто крупногабаритное. Аллочка обозначила недовольство опять: до Верки долетело эхом «Аккуратнее!». Придавите её там шкафом, что ли… Потом возник другой голос. Незнакомый, женский. Он, отражаясь от подъездных стен так же гулко, сказал там, у лифта, внизу:
– Тридцать третья. Поеду вперёд.
Верка замерла, не донеся до следующей ступени ногу.
Пал Палыч был хорошим. Безобидным, тихим. Он собирал ненужные соседям бумажные буклеты и газеты, таскал связками старые грязные книги, найденные, очевидно, там, куда отсылал Верку Жора, здоровался с дворовыми кошками и жал лапы псам. Сын Пал Палыча, мрачный здоровый бугай, имел некий строительный бизнес, но навещал отца редко. Верка припомнила: скорая. Скорая приезжала две недели назад, и Верка думала – к бабе Тосе.
Пал Палыч с тех пор ведь, кажется, во дворе не прогуливался, не мелькал.
Лифт загудел. Верка очнулась и припустила по лестнице. Она не очень-то хотела видеть подтверждение догадки, не слишком желала, чтобы смутная, только что крошечной искрой возникшая жалость расширилась и захватила её: Пал Палыч никогда не говорил обидных слов, не унижал и не насмешничал. И не успела – поравнялась с площадкой, с деревянной обшарпанной дверью квартиры под номером тридцать три, когда створки лифта разъехались. На площадку вышла молодая женщина. Девица даже.
Верка в неё чуть не врезалась.
Под распахнутой кожаной курткой, лёгко-тонкой не по зимней погоде, змеились, выползая из-под ворота футболки, серебряные с красным лепестки татуировки. Не водилось такого в подъезде, раньше никогда не обитало. Верка, должно быть, казалась сейчас незнакомой девице нахальной, бесстыдной и невежливой зевакой – но не смотреть не получалось. У бабы Тоси от чужих татуировок, наверное, и вовсе приключился инфаркт. Девица подмигнула тёмным правым глазом и приспустила правый же рукав. Татуировки-растения оплетали и руку. До самого запястья.
