Муха сидела на закипающем чайнике и, пока можно было терпеть жар, грела бока, попеременно поджимая сперва левую ногу, потом правую, тёрла ладони одну об другую и дышала на них. Муха следила, как синица пытается добраться до её товарок, забившихся по осени в щель рамы, и радовалась своей удаче. Попасть в дом было делом не из лёгких, но тем самым утром, когда работник, вставляя вторые рамы, не нарочно разбил стекло, ей это удалось. «Пока призывали стекольщика, загораживали дыру мешковиной, много наших прорвалось», – Вспоминала муха, разминая подушечки пальцев, – «да вместо того, чтобы тут же искать себе убежище, мухи принялись плясать, да расхаживать, осматривая убранство комнат. Глазастые парни во всю ухаживали за дамами, те томно принюхивались к ароматам покоев1… Некоторые, позабыв себя, летели прямо к столу, будто званые гости, а ведь хорошо известно, что преломить хлеб с кем-либо, – то чуть ли не породниться, такое заслужить надобно. К тому же, не всё, что предлагают люди нам, мухам, подходит. Случаются пренеприличные казусы… А выказать, что угощение пришлось не по вкусу, или, хуже того, – привело к неприятным последствиям, значило бы оконфузить хозяев. Так что, уж лучше попридержать аппетит».
Чувствуя, что вода в чайнике вот-вот закипит, уже не в силах терпеть жара и распалившись, словно в июльский день, муха, звонко взлетела над столом.
– Нет, ну откуда они только берутся?! – Вскричала хозяйка, и, взмахнув полотенцем, которым перед тем протирала чашки, задела муху грубым краем, тем самым, подрубленным2 втрое. Муха попыталась полететь, но в голове закружился вдруг туман, она оступилась и упала прямо в блюдце с вишнёвым вареньем.
Хозяин брезгливо сморщился и прислуга, не дожидаясь приказу, бегом ухватила посуду со стола и выплеснула из блюдца, не сходя с крыльца. Синица, что по всё это время трудолюбиво орудовала веточкой, выуживая мух из щели под окошком, не побрезговала выпачканным в варенье угощением. Птица сглотнула так быстро, что не успела разобрать, как оно было, – сладко или горько. Ну, так оно – кому как…
Современник. Это не тот, любой, каждый, с кем делишь один отрезок бытия, но кого начинаешь ценить со временем. Подчас, слишком поздно, чаще всего – так…
…Муха висела, застряв в паутине чужой жизни, и было отчего-то жаль её безвольно опустившихся ладоней, поникшей головы, потухшего взгляда и мутнеющих крыл. Накричи я на неё, выгони в окошко, погибни муха на вольном просторе, уворачиваясь от птиц, или, влекомая ветром, найди она свой тихий укромный уголок, затерявшись в глубоких карманах коры старого дуба неподалёку, – как-то правильнее оно было бы, честнее, что ли.
Удары сердца чудятся шагами за спиной, ветер стучит обмороженными листьями, как костяшками домино, а за окном летают белые мухи льда и немелкая чернявая мушища раз за разом ударяется о стекло, просится в тепло.
– Не надо тебе сюда, муха, оставайся там, где ты теперь… – Говорю я, жалея то ли её, то ли себя.
Медные монеты листвы усеяли землю, мукой снега припорошило их… Так, крахмалом, отделяют одну конфету от другой, чтобы не налипало лишнее, не путались в судьбах, не мешались одна с другой. Хочется нечто очевидного, поверхностного, а там, гляди-ка, – и обратная сторона.
Просидев на паутине от заката, подумав ночь, напитавшись утреннею мудростью, муха подобрала затёкшие ладошки, пошевелила лопатками, проверив, целы ли крылья, рванулась посильнее, и взлетела, вместе с плетёным пыльным лоскутом. И ведь не выпустишь теперь на мороз…
Я мало кому рассказывал про Алтай. Не потому, что не о чем или некому. Просто, после возвращения оттуда, минуло не много ни мало, а целых пол века, и я не могу вполне довериться рассудку, дабы правильно оценить происходившее тогда. Мы помним лишь то, что отчего-то запомнилось, запало в душу, но события зреют среди пластов памяти и времени, как корунды, и то, как огранишь их пересказом, с какой точки зрения предложишь взглянуть, такими они и останутся в сердцах других людей. Или исчезнут навсегда, показавшись незначительными, нелепыми и неинтересными.
С Анечкой мы встретились в посёлке, не имеющем названия, который располагался где-то между Южной Сибирью и Центральной Азией. Мы оба оказались там по комсомольской путёвке. Аня после окончания школы, я – как только демобилизовался из армии. Молодые, крепкие и свежие, словно зимние яблоки, мы радовались каждому новому дню, ощущая, что нужны своей стране, делаем важное дело, и, трудом закаляя сталь своего характера, строим узкоколейку, почти такую же, как наш книжный, настоящий герой Павка Корчагин3.
По утрам, просыпаясь под хрустящим ледком одеялом, мы наспех собирались на работу, пиная ногами выкатившийся из-под койки подмороженный картофель и задевая локтями соседей по вагончику.
Аня и я работали в разных бригадах. Она в девичей, а я в той, где были одни лишь парни. Отработав ровно год, всю комсомольскую смену, вместо того чтобы разъехаться по домам, неожиданно для всех, мы с Анечкой договорились добраться пешком до реки Бия, и на плотах пройти с туристами до Оби. Нам казалось, что это лучший способ проститься с Алтаем, ведь, несмотря на весь наш юношеский задор, за тяжёлой работой было совершенно не до местных красот, а уехать, так и не поглядев на них, было как-то не по-комсомольски.
