По мотивам реального письма Веры Алексеевны Вечерской сыну Павлу
Сынок мой Пашенька, пишу тебе опять,
Хоть лишь вчера послала треугольник.
Уж ночь почти, но многие не спят.
А за стеной терзает скрипку школьник.
Ты знаешь, сын, я думала, весна
Теперь в наш ад, как прежде, не заглянет.
С тобой прощалась в мыслях я и снах,
На льда Невы засматриваясь глянец.
Но видно есть над нами всё же Бог.
Ты помнишь Мойку, Пушкина обитель? —
Не смог фашист – хоть тужился – не смог
Взорвать её. Сгорел зениткой сбитый.
Сегодня там читали нам стихи —
Вишневский, Инбер – в домике на Мойке.
Ушли и боль, и страхи, и грехи —
И веришь, сын, весенний запах стойкий
Вернулся вдруг в промёрзший Ленинград.
Я шла пешком до Стрелки и обратно.
Кругом грачи восторженно галдят,
Румянцевский зелёный и нарядный —
Там сеют лук, петрушку и укроп.
И снова жизнь во всходах и повсюду!
Теперь дождусь тебя, не лягу в гроб,
За жизнь твою молиться Богу буду.
То там, то тут ватаги детворы,
Как воробьи, щебечут и дерутся,
И даже дворники метут с утра дворы,
И Летний Сад совсем уже не куцый.
С твоею Лёлей мы живём вдвоём —
Её родных в ту осень разбомбили.
Читаем с ней, грустим и очень ждём,
Когда вернёшься – чтобы вы любили
Друг друга так, как любят жизнь и свет.
И мы тебя дождёмся непременно —
Пришла весна, и смерти больше нет,
И вновь цветут на клумбах цикламены.
Здравствуй, Питер… Мы квиты давно:
Ты не принял меня, я уехал…
Вдоль маршрута года, словно вехи,
Пронеслись стаей титров в кино.
Ты всё так же февральски угрюм,
Беззаботно-июньски напыщен…
Бесконечно-несметные тыщи
Ходят толпами в кронверкский трюм.
Отражаясь гранитом в Неве,
Петропавловкой в небо вонзаясь,
Навсегда ты в моей голове,
Я – твоя неожившая завязь.
И каналы твои – трубы вен
Сквозь меня гонят кровь этих улиц,
Фонарями ночными сутулясь,
С Летним Садом купаясь в листве.
Я, южанином став, не забыл
Про дожди и промозглые ветры…
Наводнений балтийские метры,
И коней необузданных пыл.
И качаются в такт фонари,
Скачут в ритме осеннего вальса,
Струны грифа впиваются в пальцы,
И срывается голос на крик.
Дрожит свечой последняя строка
Безмузье нынче… Осень… Но жара
Из лета зноем августа крадётся…
Листва пустынной плоскостью двора
Шуршит, и небо в раструбе колодца
Синеет блёкло где-то далеко.
И полдень льёт на землю жар тягучий.
И облаков случайных молоком
Белеют кляксы в мареве летучем.
И шорох слов, слетевших с языка,
Листве сухой ответит унисоном…
Дрожит свечой последняя строка
Из жарких дней c сентябрьским шансоном.
Меня сослали в неполных восемь.
Меня и маму… Папаше десять
Впаяли… Помню, стояла осень…
С тех пор пугают и даже бесят
Часы предзимья. Как вой разлуки.
Как стук в парадном – случайный, в полночь —
Когда от страха трясутся руки,
И сон кошмарный вздымает волны.
Я вижу зиму и вертухаев —
У них собаки ужасно злые.
И их, как будто, мне не в чем хаять —
«Плохие кто-то» кричали «Пли!» им.
Потом теплушки коровьи были…
На полустанках – вода с селедкой…
Тянулись морды в проём кобыльи —
Лошадки руки лизали… В глотках
Всё клокотало… И кашля хрипы
Вагон коровий на части рвали…
И кто-то умер тогда от гриппа,
Кажись, дочурка соседки – Вали…
И в Кустанае несладко жили —
Не щи хлебали три года долгих:
На пилораме мамаша жилы
Рвала в уплату былого долга…
Но всё проходит… Прошло и это.
Домой вернулись. С клеймом по жизни.
Меняли зимы наряд на летний,
Я был изгоем в своей Отчизне.
В аэроклубе узнали, кто я —
И попросили… Но не остаться…
Сносил я эти удары стоя,
Ужасно это обидно, братцы.
За власть Советов готов был биться
Я с целым миром. Со всеми в ногу
Шагая дружно, качая бицепс
И выбирая трудней дорогу.
Но опускали опять на землю,
Когда стремился я в неба дали.
Отчизну всё же своей приемлю,
В которой волчий билет мне дали.
И пусть суров был товарищ Сталин,
Пусть ренегатом меня считал он,
Непобедимы при нём мы стали,
Врага встречая брони» металлом.
Давно закрыты врата ГУЛАГа,
Да и страны той уж нет в помине.
Но всё в строю я под красным флагом.
И чту Отчизны забытой имя.
Беломорский край суров…
Нет житья от комаров,
От мошки» да слепня летом.
Чай с морошкою, галеты
По зиме… Мороз трещит,
На плите доходят щи…
Жили издревле поморы
На холодном Белом море.
Был дружок из Беломорска,
Не икры возил заморской —
Окуней, снетков, грибы…
Эх, отведал снова бы…
А за окном лютует вьюга,
Дед в хате крестится на угол.
В печи трещит уютно уголь.
Старуха натянула угги.
На печке жарится картошка,
А рядом мирно дремлет кошка
В плетёном лыковом лукошке.
Бушует вьюга за окошком.
И даже здорово, что вьюга:
Уютно греют ноги угги,
Шкворчит в сковороде картошка,
И сладко спит в лукошке кошка.
И над сонной землёю парить
Ты совсем потерялся в прозрачной тиши́ межсезонья…
Отголоском любви,
Еле слышно, синица капелью звенит,
Словно плач загрустившей души по ушедшим резонам…
Если сможешь, лови
Ту звезду, что стремится в закатный зенит.
И в стотысячный раз пробеги цепкой памятью яркие склоны
Тех отрезков пути,
Где полз вверх или падал отчаянно вниз.
Где не видел ни зги, или свет источали святые иконы,
