– Яков Александрович, разрешите обратиться? Вас командир полка к себе требует, – проговорил полковой адъютант поручик Одоевский, просовываясь в дверь небольшой и тесной избы.
Сулицкий оторвался от стопки бумаг, которые он заполнял, временами щелкая на счётах, и повернул голову к говорившему. Сухое, тонкой лицо, с прямым изящно обрисованным носом, было сурово. У Сулицкого был острый взгляд и темно-серые глаза, а так же английские усы, это когда у усов широкое основание над верхней губой и тонкие длинные кончики.
Он внимательно посмотрел на вошедшего и, не здороваясь, спросил:
– А в чем, собственно говоря, дело?
Одоевский фыркнул от давно сдерживаемого смеха, видимо, начавший мучить его еще у командира полка.
– Там вольноопределяющийся у командира! Ну, клянусь, женщина. Да какая! Наш Николай Михайлович аж вспотел от волнения с нею или с ним, уже и не знаю, как и правильно сказать. За вами послал. Видно на вас последняя надежда.
Сулицкий нахмурился.
– Не говорите глупостей, Одоевский, – сказал он, – что вы как мальчик маленький! Какая еще женщина?
– Ну, ей-богу, не вру, Яков Александрович. Да и зачем мне вас обманывать? Правда женщина, сейчас пойдете и сами убедитесь.
– Откуда же она здесь взялась?
– Сегодня утром приехала. На телеге вместе с продовольствием. В папахе, в шинели, все как положено. А с собой у неё бумага от какого-то важного генерала. Ну, вы знаете Николая Михайловича. С одной стороны женоненавистник, Шопенгауэра цитирует кстати и некстати, а с другой – «бумага» от начальства. Ничего не поделаешь! Велел вас срочно привести к нему. Видно, вам в роту это сокровище достанется.
– Этого ещё мне не хватало, – сказал Сулицкий и поднялся с ящика, который служил ему вместо стула.
Теперь, выпрямившись во весь рост, он заполнил всё пространство в избе. Немного выше среднего роста, худощавый, статный, весь в мускулах, был он как бы целиком вылит из бронзы. В ловких, отчётливых движение чувствовалось сила гимнаста. Настоящий военный, отлично выправленный пехотный солдат. И одет он был с таким изящным военным щегольством, с каким редко кто одевается. Всё от воротника кителя, защитного цвета, до носков его сапог – было образцом военной формы. Все было не новое, сильно поношенное. Под правой подмышкой была аккуратно, треугольником, вышита заплатка. Золотые с алым просветом погоны чуть сморщились и потемнели от времени, пыли и дождей. Брюки, из того же материала, что и китель, свободно охватывали стройные, мускулистые ноги и уходили в высокие, чёрные, блестящие сапоги, плотно облегавшие икры. Его одежда и кожа сапог, казалось, срослись с этим сильным человеком, и составляли с ним одно целое.
– Пойдёмте, – сказал он, и, накинув ловким движением кавказскую папаху серебристо-серого цвета, он нагнулся в дверях и вышел на улицу.
Шла тёплая польская весна. На голых ветвях раскидистых яблонь и вишен, росших перед избой, дружным хором, наперебой чирикали воробьи. Солнце сверкало с голубого неба, и на солнечной стороне была чёрная липкая грязь. Вдоль домов солдатами была натоптана узкая тропинка, блестевшая на солнце словно посыпанная алмазной крошкой.
Недалеко от канцелярии на выступе избы сидели офицеры 1-го батальона. Они поклонились Сулицкому и поздоровались с ним. Разговор, шедший буйно, при его приближении стих. Видно, говорили про него.
Едва он прошел, как разговор возобновился, голоса загудели.
– Ну и везёт же Сулицкому! – воскликнул плотный и толстый поручик Рыков, командир второй роты. – Как пить дать, этакую кралю ему в роту дадут.
– А ты, Рыков, уверен, что это девушка, а не юноша? – слегка заикаясь, спросил Сабуров.
Сабуров был трижды ранен, трижды эвакуирован и трижды возвращался обратно в свой полк. Он был рыжий, с длинной несуразной головой, бесцветными глазами, и, неприятным на вид, красным лицом, но товарищи его очень любили за храбрость, а начальство за исполнительность. Он уже семнадцатый год служил в полку, был в нем самым старым офицером и на днях ожидал подполковничьего чина – «за раны и терпение», – как он сам говорил.
– А как же! – живо возразил Рыков и начал изображать только-что прибывшего вольноопределяющагося. – Я же его первый встретил. Ну, сами посудите господа, ну какой-такой вольнопёр, какой бы даже развязный он не был, полезет прямо к офицеру с расспросами. А этот только с телеги соскочил и прямо ко мне. Правую лапку, знаете, вот так, лодочкой к папахе, и говорит: – «Ваше благородие, будьте добры, скажите, где я могу найти командира полка полковника Болдырева Николая Михайловича?» – «А вам зачем?» – спрашиваю я, а сам слушаю и умиляюсь. Не говорит, а поёт, голосишко так и звенит. – «Я назначен к вам в полк охотником». А я, понимаете догадываюсь, какой тут шоколад, и говорю: – «Воевать захотелось?» – «Да, очень!» И, знаете, так у него это «очень» по-женски вышло, что уже сомнения мои начали разлетаться – женщина и точка, а тут она сама начала – «Я, говорит, и стрелять умею, из ружья… я учился. И я все знаю, что строя касается»… Ах, думаю, какая милаха «стрелять из ружья умеет». Такое, господа, знаете, только двенадцатилетний мальчик скажет, а не вольнопёр идущий в солдаты. Ну, а я ему вопрос: – «А как вас зовут?» Понимаете, не как фамилия, и не на «ты», а просто, как девиц спрашивают – «Как вас зовут?» И вообразите, даже глазом не моргнул, – «Моран Йовичич». Моран, – черт, думаю, и дурацкой же имя. Барышня, пожалуй, такое себе и не выбрала бы никогда. – «У меня, говорит, и бумаги имеются». Мне-то какое дело до твоих бумаг. Показал я ей, значит, дорогу, иду с нею и все думаю – женщина или нет? А только, господа, наверное женщина.
